Интересно, как сейчас выглядит Эдвард. Она помнит его светловолосым, птицеподобным — с крючковатого носа постреливают глаза, — невероятно тощим — руки как плети, острые локти, гениталии на фоне костлявого таза кажутся больше, чем они есть. Тихий голос, рубленая, нетерпеливая речь, словно он думает, что большая часть того, что ему приходится говорить, — глупости, которые и говорить-то не стоит.

Может, он стал степенным или чванливым? Наверно, прибавил в весе и поседел, если только не облысел. Она гадает, что он подумает о ней. Ей бы хотелось, чтобы он отметил, насколько она стала терпимее, легче, великодушнее и насколько больше она всего знает. Она боится, что его обескуражит разница между двадцатью четырьмя и сорока девятью годами. Очки она поменяла, но при Эдварде она вовсе не носила очков. Она пополнена, грудь увеличилась, впалые щеки округлились, и бледность на них сменилась румянцем. Волосы — при Эдварде длинные, прямые и шелковистые — теперь прибранные, короткие и с сединой. Она сделалась здоровой и крепкой, и Арнольд говорит, что она похожа на скандинавскую лыжницу.

Сейчас, когда она совсем готова к чтению, она задается вопросом, что это за роман. Как будто путешествие неведомо куда. Хуже всего, если роман не удался: это, может быть, задним числом ее оправдает, но создаст неловкость в настоящем. Но даже если он и удался, она все равно рискует: задушевная прогулка по незнакомому сознанию, необходимость раздумывать над символами, более внятными другим, чей ей, иметь дело с замкнутым кругом навязанных ей чужаков, вживаться в чужой обиход. А проводником — Эдвард, из-под власти которого она в свое время с таким трудом освободилась.

Сколько малопривлекательных перспектив: заскучать, оскорбиться, попасть под сентиментальные излияния, отяготиться унынием и мраком. Что занимает Эдварда в сорок девять лет? Наверняка она может сказать лишь, чем этот роман не будет. Если Эдвард не переменился самым коренным образом, книга не будет ни детективом, ни историей бейсболиста, ни вестерном. Не будет она и кровавой историей о мести.

Что остается? Она выяснит. Она приступит в понедельник вечером, назавтра после Рождества, когда Арнольд уедет. Чтение займет три вечера.

Этим вечером Сьюзен Морроу садится читать рукопись, и ее, как пуля, поражает страх. Первое мгновение напряженной сосредоточенности проходит, не оставшись в памяти, и остается неясный испуг. Опасность, угроза, беда — она не знает что. Пытаясь вспомнить, о чем думала, она возвращается мыслями на кухню, к сковородкам и прочей утвари, к посудомоечной машине. Потом — к тому, как задохнулась от страха на диване в гостиной. Дороти, Генри и друг Генри Майкл играют в кабинете на полу в «Монополию». Она отклоняет приглашение поиграть с ними.

Рождественская елка, открытки на камине, игры, наряды, оберточная бумага на диване. Беспорядок. В доме замирает воздушное движение аэропорта О’Хара — Арнольд уже в Нью-Йорке. Не в силах вспомнить, что ее напугало, она старается не думать об этом, кладет ноги на кофейный столик и, дохнув на очки, протирает их.

Беспокойство не оставляет ее, оно неизъяснимо сильно. Поездка Арнольда — если в этом дело — вызывает у нее апокалиптический ужас, но она не находит разумных оснований для этого. Авиакатастрофа? Но авиакатастроф не бывает. Съезд хирургов ничем не грозит. Арнольда будут узнавать в лицо или опознавать по имени на бедже. Он, по обыкновению, будет польщен, обнаружив, как высоко его ставят, и придет в наилучшее расположение духа. От собеседования с Вашингтонским институтом кардиологии худого не будет — если, конечно, ничего не сладится. Если же вдруг сладится, то ее ждет совсем новая жизнь и возможность переехать в Вашингтон, если она пожелает. Он сейчас с коллегами и старой гвардией, с людьми, которым можно доверять. Наверное, она просто устала.

И все же она откладывает Эдварда. Читает другое — газету, передовицы, кроссворд. Рукопись противится ей, или она противится рукописи, не начинает читать, боясь, что книга заставит ее забыть опасность, в чем бы она ни состояла. Рукопись такая тяжелая, такая длинная. Книги всегда поначалу ей сопротивляются, потому что требуют так много времени. Они могут похоронить ее мысли, иной раз навсегда. Она может дочитать другим человеком. В данном случае все хуже, чем обычно, так как возвращение Эдварда из небытия несет с собою новые отвлекающие сюжеты, никак не привязанные к тому, о чем она думает. И он тоже опасен — он разгрузил свой разум, сбросил бомбу, которую в себе носил. Не важно. Если она не вспомнит причину своего волнения, книга его затушует. Тогда она не захочет отрываться от чтения. Она открывает папку, глядит на заглавие — «Ночные животные». Перед нею возникает туннель в домик зоопарка; пройдя по нему, она видит в тусклом сиреневом свете стеклянные вольеры со странными маленькими существами — огромные уши, большие глаза, ночь вместо дня. Ладно, начнем.

Ночные животные 1

Мужчина по имени Тони Гастингс с женой Лорой и дочерью Хелен ехал ночью на восток по федеральной трассе в северной части Пенсильвании. Они направлялись на отдых в свой летний дом в штате Мэн. Ночью они ехали потому, что поздно собрались, а потом еще задержались, меняя в пути колесо. Придумала это Хелен, когда они, пообедав где-то на севере Огайо, сели обратно в машину.

— Давайте не будем искать мотель, — сказала она, — давайте ехать всю ночь.

— Ты серьезно? — спросил Тони Гастингс.

— Ну да, а что?

Это предложение возмутило его чувство порядка, всполошило его привычки. Он был профессор математики и гордился своей правильностью и здравомыслием. Полгода назад он бросил курить, но и после этого иногда держал в зубах трубку ради придаваемой ею солидности. Его первая реакция на предложение была: не дури, но он подавил ее, желая быть хорошим отцом. Он считал себя хорошим отцом, хорошим преподавателем, хорошим мужем. Хорошим человеком. Но при этом ощущал в себе сродство с ковбоями и бейсболистами. На лошадь он никогда не садился, в бейсбол не играл с детства, особенно кряжистым и сильным тоже не был, зато носил черную бороду и считал себя натурой легкой. Он настроился на мысль об отдыхе и приволье ночного шоссе, на это неожиданное развлечение, и окрылился, сбросив гнет ответственности — не надо выискивать место для ночевки, останавливаться у вывесок, подходить к конторкам и спрашивать комнаты, он воодушевился идеей ехать в ночь, махнув на свои привычки рукой.

— Готова будешь в три часа меня сменить?

— Когда скажешь, папочка, когда скажешь.

— Лора, ты что думаешь?

— А у вас силы к утру останутся?

Он знал, что экзотическая ночь сменится жутким днем и он намучается, борясь с неурочным сном и восстанавливая привычный режим, но он был ковбой в отпуске, и момент располагал к безответственности.

— Хорошо, — сказал он. — Поехали.

И вот они ехали — мчались по шоссе в медленно сходивших сумерках, минуя фабричные города, плавно вписываясь на скорости в изгибы дороги, по длинным ее подъемам и спускам, мимо пашен, и закатывающееся позади солнце вспыхивало в окнах ферм среди высоких лугов перед ними. Все трое, упоенные новизной, делились восторгом от красоты пейзажа в этом угасании дня, в этих косых солнечных лучах, подкрасивших и преобразивших желтые поля, зеленые леса и дома изменчивым свечением; асфальт тоже менялся — в зеркале серебряный, по ходу — черный.