Фредерика с каждым днем все больше отдалялась от меня. Чтобы повидаться, я сама заходила к ней в комнату в другом здании. Ее поместили со старшеклассницами, а я из-за разницы в несколько месяцев угодила в корпус для маленьких. Со мной в комнате спала немка — я даже не помню ее имени, настолько бледной личностью она была, — которая подарила мне книгу о немецких экспрессионистах. В шкафу у Фредерики царил безукоризненный порядок, а я не умела сложить пуловер аккуратно и притом так, чтобы он занимал минимум места, за аккуратность в пансионе ставили отметки, и у меня они всегда были плохие. Я научилась аккуратности от нее. Мы спали в разных зданиях, и казалось, что между нами — целое поколение. Однажды я нашла в своем почтовом ящике любовную записку; одна десятилетняя девочка просила меня взять ее под покровительство, хотела, чтобы мы ходили парой. Я вспылила и ответила отказом, ответила грубо, и до сих пор жалею об этом.

Впрочем, я пожалела уже тогда, после того, как написала ей, что мне не нужна младшая сестренка и я не беру под покровительство малышей. Я стала грубой и резкой, потому что Фредерика ускользала от меня, а я желала во что бы то ни стало завоевать ее: было бы унизительно проиграть в этой борьбе. Я разглядела мою маленькую поклонницу, когда было уже поздно, когда я уже успела оскорбить ее. Такая славненькая, милая девочка. Я лишилась рабыни, не сообразив, что она могла бы приносить мне пользу.

С этого дня малышка больше не заговаривала со мной, даже не здоровалась. По этой истории можно судить, что я тогда еще не успела научиться дипломатии, мне все еще казалось, будто лучший способ добиться желаемого — идти напрямик, в то время как на самом деле надо выказывать равнодушие, не афишировать своих намерений, соблюдать дистанцию, — только это и приблизит нас к цели, ибо не мы поражаем цель, а она нас.

Вот в отношениях с Фредерикой я применила особую тактику. У меня был уже солидный опыт пансионской жизни. Ведь я с восьми лет воспитывалась в интернатах. Откровенные разговоры с подругами завязываются в общей спальне, за умыванием, во время спортивных занятий. Вокруг моей первой кровати в пансионе висели белые занавески, она была накрыта белым пикейным одеялом. Даже маленький комодик возле кровати был белым. Получалась как бы маленькая комнатка, а за нею выстроились в ряд еще двенадцать. Такая вот близость всех со всеми, пусть и целомудренная. Слышно, как дышат на других кроватях. Моя соседка по комнате в Бауслер-институте была немка, добродушная, но злая, — так бывает у глупых девушек. В белоснежном белье ее тело выглядело довольно красивым. У нее была уже почти оформившаяся фигура взрослой женщины, но я чувствовала необъяснимое отвращение, если случайно дотрагивалась до нее. Может быть, именно поэтому я вставала так рано и отправлялась на прогулку. К одиннадцати часам, во время уроков, меня начинало клонить в сон. Я смотрела в окно, оттуда на меня сонным взглядом смотрело мое отражение, и я засыпала.

Мы с Фредерикой не только ночевали в разных корпусах, но и днем учились в разных классных комнатах. В столовой мы тоже сидели не рядом, но я могла ее видеть. И наконец, однажды Фредерика взглянула на меня. Быть может, я тоже заинтересовала ее. Меня привлекали немецкие экспрессионисты, притягивала уголовная хроника — часть взрослой жизни, которой я еще не испытала. Я рассказала ей, как в десять лет оскорбила мать-настоятельницу, обозвав ее шлюхой. До чего же простое слово. Когда я рассказывала эту историю Фредерике, мне стало даже стыдно, что я такая простенькая. Меня выгнали из школы. «Проси прощения!» — сказали мне, но я не стала извиняться. Фредерика рассмеялась. Она была настолько любезна, что спросила, зачем я это сделала. И я попыталась описать ей, какой я была в восемь лет. В то время я играла в мяч с мальчишками, и вдруг меня поместили в мрачный монастырский пансион. В конце мрачного коридора находилась капелла. Слева по коридору — дверь. За дверью — бледная, хрупкая мать-настоятельница: она благоволила ко мне. Гладила меня своими тоненькими, нежными ручками, я сидела с ней рядом, словно с подругой. Однажды она исчезла. И ее место заняла дородная швейцарка из кантона Ури. Как известно, новая власть всегда ненавидит любимцев прежней власти. В этом смысле нет разницы между монастырским пансионом и гаремом.

Фредерика сказала, что я — эстет. Это слово я слышала впервые, но оно сразу обрело для меня смысл. Я поняла, что ее почерк был почерком эстета. Ее презрение ко всему тоже обличало в ней эстета. Фредерика скрывала это презрение под маской послушания, неукоснительного соблюдения дисциплины, была неизменно почтительна. А я еще не умела притворяться. Я была почтительна с начальницей, фрау Хофштеттер, потому что боялась ее. С готовностью ей кланялась. А вот Фредерике не приходилось никому кланяться, потому что ее манера изъявлять почтение к другим вызывала почтение к ней самой. И мне случалось наблюдать это. Однажды, быть может устав обхаживать Фредерику, я согласилась на свидание с мальчиком, воспитанником находившегося неподалеку пансиона Розенберг. Свидание было недолгим. Но нас заметили. Фрау Хофштеттер вызвала меня к себе в кабинет. Она была огромная, как шкаф, в синем костюме и белой блузке с брошью у воротника. Она пригрозила наказать меня. Я сказала, что это просто был мой родственник. Да, верно, сказала начальница, и мать этого родственника написала мне письмо, прося проследить, чтобы вы не виделись с ним. Я притворилась, что плачу. Начальницу это растрогало. Куда подевались воля, самообладание, выдержка, которые были у меня в восемь лет? В восемь лет я не стала бы думать о другой девочке. Для меня все они были одинаковые, противные, ничтожные. Даже и сейчас я не решусь сказать, что была влюблена в Фредерику, хотя эти слова очень легко произнести.

В тот день я испугалась, что меня исключат. На следующее утро за завтраком все было такое аппетитное, ароматное, и я обмакнула в чашку ломтик хлеба. Начальница ударила меня по руке, в которой я держала хлеб, и велела встать. В восемь лет я взяла бы чашку и выплеснула кофе в лицо начальнице. Разве можно было меня оскорблять? Фредерика ела, прижав локти к бокам. Ни разу она не положила локоть на стол. Быть может, ее презрение распространялось и на еду? Ведь она была само совершенство… На прогулке — теперь мы каждый день гуляли вдвоем — она иногда шла впереди, а я смотрела на нее. Все в ней было безукоризненно, гармонично. Порой она обнимала меня за плечи, и казалось, что это продлится вечность, мы так и будем идти вдвоем среди рощ, по горным кручам, по тропинкам, une amitié amoureuse[1], как говорят французы. Она дала понять, что у нее был мужчина. Мне на эту тему сказать было нечего, разве что упомянуть моего родственника. Да еще гувернантку. Но это было не то же самое. Гувернантка, монахиня, подруга по пансиону — явления одного порядка. Фредерика намекнула, что история с этим мужчиной завершилась. Вечером, вернувшись в комнату к соседке-немке, я погрузилась в раздумья. Возможно, мы хорошо знаем женщин, недаром же мы провели лучшие годы в монастырских пансионах. Но мир разделен надвое, есть мир мужчин и мир женщин, и когда мы выйдем из этих стен, то познакомимся с миром мужчин. Найдем ли мы там такую же остроту переживаний? Сомнительно, думала я, чтобы завоевать одного из них было так же трудно, как Фредерику.