Ну вот, опять начались схватки, более сильные, чем прежде. Ашима уже не может сдерживать стоны, она прижимает лицо к подушке, хватается за ледяные металлические стойки кровати, как за спасительную соломинку. Что же никто не спешит к ней на помощь, никто как будто и не слышит ее! Сестра предупредила, что надо записывать продолжительность схваток, и Ашима бросает взгляд на часы. Эти часы — еще одно воспоминание о доме, прощальный подарок родителей, видимо, мама в последний момент закрепила их на ее запястье в аэропорту, когда они прощались перед отлетом. От того дня в памяти Ашимы остался только разноголосый гомон, слезы и шумные благословения родственников. Она и часы-то заметила не сразу — сначала тяжелый «боинг» с ревом поднялся над землей, и Ашима прижалась носом к иллюминатору — она знала, что все двадцать четыре члена ее семьи наблюдают в тот миг за ними с балкона аэропорта Дум- Дум. А потом они пролетели над всей Индией, даже над теми районами, в которых она раньше никогда не бывала. А через пару часов они вообще пересекли границу Индии и устремились дальше, на запад, и тут она опустила глаза и заметила изящные часики среди двух десятков приличествующих замужней женщине браслетов, которые теперь украшали обе ее руки, — коралловых, железных, золотых, перламутровых. Вот смешно, право же: в больнице к ее браслетам добавили еще один — пластиковый, на нем мелкими буквами написано ее имя. Ашима переворачивает часы лицевой стороной к запястью. На внутренней стороне, окруженные заветными словами противоударные, водонепроницаемые, немагнитные, красуются ее инициалы А. Г. — Ашима Гангули, замужняя женщина.

Теперь часы на ее руке отстукивают американское время. На целых тридцать секунд волна боли плотно опоясывает ее тело, ее брызги по спине стекают к ступням. Но вот боль отступает, и Ашима может вздохнуть полной грудью. Она что, спала? Который сейчас час? Неужели уже утро? Делать опять нечего, и она битых десять минут вычисляет на пальцах индийское время — пересчитывает красно-коричневые кольца, нарисованные хной на тыльной стороне тонких пальцев. Она доходит до половины среднего пальца: в Калькутте на девять с половиной часов больше, чем здесь, там уже вечер, половина девятого. Ашима представляет себе кухню родительского дома на Амхерст-стрит — в это самое мгновение слуга, должно быть, наливает чай в стаканы, раскладывает на подносе печенье «Мария». Мать с отцом только что поужинали, вот они пьют чай, а потом мама встает у зеркального трюмо и распускает свои блестящие черные волосы, чуть-чуть тронутые сединой. Они ложатся на ее спину волнистой гривой, а она небрежно расчесывает их пальцами. Отец, должно быть, стоит у окна, прислонившись к своей запачканной чернилами конторке, что-то рисует на листе бумаги, курит, слушает «Голос Америки». Ее младший брат Рана лежит на кровати, а перед ним раскрытый учебник по физике — у него скоро экзамены. Ашима ясно представляет себе серый цементный пол в гостиной, сохраняющий прохладу даже в самые жаркие дни. Огромная черно-белая фотография покойных дедушки и бабушки по отцовской линии занимает почти всю левую сторону розовой оштукатуренной стены, напротив, в нише, отгороженной дверцами из матового стекла, лежат книги ее отца, его акварельные краски, эскизы, наброски. Ашима закрывает глаза и на несколько секунд забывает о боли, завороженная картинами, встающими перед ее мысленным взором. Но что это? Вместо привычных с детства милых сердцу сцен в голову лезут бостонские пейзажи: водная гладь реки Чарльз, темно-зеленая, глянцевая листва деревьев, окаймляющих Мемориал-Драйв, беспорядочно снующие по дороге машины. Ашима быстро открывает глаза и мотает головой — прочь! Она не желает видеть американские картинки.

Стрелка часов доползла до одиннадцати — для живущей в ускоренном темпе больницы наступает время обеда. Ашиме несут поднос с ланчем — теплый яблочный сок, желе, мороженое и кусок вареной курицы. Пэтти, дружелюбная сестричка с рыжеватой челкой, выбивающейся из-под белоснежной шапочки, и бриллиантовым обручальным кольцом на пальце, ставит поднос на столик рядом с кроватью. Понизив голос, она советует Ашиме ограничиться желе и соком. Ашима и так не прикоснулась бы к курице: американцы едят ее вместе с кожей — как такое вообще возможно? Она лишь недавно нашла более или менее цивилизованного мясника на Проспер-стрит, который за небольшую плату согласился снимать кожу с цыпленка. Пэтти взбивает ей подушку, поправляет сбившееся одеяло. Доктор Эшли просовывает голову сквозь занавеску и улыбается своей профессионально бодрой улыбкой.

— Все идет как надо, — щебечет он, подходя к кровати и прикладывая стетоскоп к коричневому пупку. — Бог мой, что за изумительные браслеты на вас, миссис Гангули! У нас нет ни малейшего повода для волнения — роды должны пройти как по маслу.

Но Ашима не может не волноваться. Последние полтора года, с тех пор как она переехала в Кембридж, она волнуется по любому поводу. Ее беспокоит даже не боль — она почему-то уверена, что переживет ее, — и не сам процесс родов. Больше всего Ашиму пугает, нет, даже ужасает ее будущее материнство. Одна, в незнакомой земле, без друзей и родных… Одно дело — беременность, хотя, небеса свидетели, и это состояние было крайне тяжелым — по утрам тошнит, днем спина болит так, что невозможно наклониться, вечером ноги отекают, ночью по сто раз приходится бегать в туалет… Но все же, несмотря на все тяготы беременности, Ашиму не покидало ощущение радостного изумления перед таинством зарождения новой жизни, перед тем, как менялось ее тело, приспосабливалось к новому состоянию, перед ее способностью дать жизнь, как это сделала ее мать, и ее бабушки, и все ее бесчисленные предки по женской линии. А поскольку этот процесс начался и происходил так далеко от всех, кого она любила, он казался Ашиме еще более удивительным, сказочно-нереальным. А вот теперь ею постепенно завладевает страх — как она воспитает своего ребенка в стране, где, кроме мужа, у нее нет ни одного близкого человека? Где сама жизнь основана не на вековых традициях, а представляет собой некий сомнительный эксперимент?

— Миссис Гангули, поднимайтесь, — слышится над ее ухом голос Пэтти. Она пришла за подносом. — Давайте прогуляемся по коридору, вам не повредит немного размяться.

Ашима поднимает глаза на улыбающееся лицо медсестры и послушно откладывает в сторону изрядно потрепанный экземпляр журнала «Деш», который она купила в дорогу еще в Калькутте. У нее до сих пор не хватило мужества выбросить его, хотя она по сто раз перечитала все рассказы, выучила наизусть все стихи и разгадала все кроссворды. На одиннадцатой странице красуется рисунок отца — изящный набросок вида на крыши Калькутты, выполненный черной тушью. Она прекрасно помнит то туманное январское утро — отец рисовал, стоя на балконе их квартиры. Она тогда подошла к нему сзади, прижалась к его плечу и долго смотрела, как он водит кисточкой, низко склонившись над мольбертом и не выпуская изо рта зажженной сигареты. Потом пришла мать и набросила ему на плечи черную кашмирскую шаль.

— Хорошо, спасибо, — беспомощно говорит Ашима.

Пэтти помогает Ашиме слезть с кровати, надевает тапочки на ее босые ноги, подает ей еще один халат.

— Вы только представьте себе, — с энтузиазмом говорит Пэтти, широко распахивая голубые глаза, — завтра или послезавтра вы уменьшитесь в размере по крайней мере вдвое!