22 апреля 1886 года. Российская Империя. Симбирск

Владимир пришел в себя так же быстро, как и отключился. Словно просто подали напряжение на обесточенный электродвигатель. Сколько времени прошло? Черт его знает. Он ничего не помнил и не понимал. Да еще эти странные ощущения, словно он перебрал крепленых напитков. Причем изрядно.

Но лежать и ждать у моря погоды было скучно, поэтому он попытался открыть глаза и сфокусировать взгляд. Удалось на удивление легко и просто. Но радости это не принесло, потому что Владимир замер в полном ступоре. Ведь на него со стены смотрели иконы. Иконы! Судя по всему, православные, хотя он в них особенно не разбирался. И это в доме старого еврея-атеиста?!

– Мама! Мама! – вдруг закричала какая-то девчушка откуда-то сбоку. – Вовка проснулся! Мама!

Он повернул голову, чтобы посмотреть на источник шума, и замер. Как же так? Ведь Лева утверждал, будто я ограничусь только ролью наблюдателя. Ни управлять телом, ни общаться с реципиентом будет нельзя. Вообще. Только наблюдать и фиксировать факты, ощущения, чувства. «Тогда как понимать вот это?» – подумал Соловьев и поднял руку, рассматривая ее. Хотя какой он теперь Соловьев? «Маленький Вова нашел пулемет… бедная деревня…»

– Сынок! – бросилась его обнимать уже немолодая женщина. – Я так рада, что ты очнулся. Мы так все переживали.

– Что со мной случилось? – осторожно поинтересовался Ульянов. Да-да, именно Ульянов. Потому что тот «упс» Левы в сочетании с этими странностями предельно членораздельно говорил о том, что он теперь именно вождь мирового пролетариата… в зародыше.

– Ты не помнишь? – с искренним сочувствием поинтересовалась… мама.

– Нет. Просто потемнело в глазах, и все. Ничего не помню.

– Бедненький… – Обняла и стала его вроде как успокаивать эта женщина.

– Мам! – резко произнес Вова, попытавшись вернуть эту женщину в конструктивное русло.

– Люди говорят, что ты остановился, покачнулся и упал. Никогда такое не видели. Трезвый, здоровый, молодой. И на ровном месте такая беда…

– А доктор что сказал? – Вполне состоятельная семья потомственных дворян, к которой он теперь относился, могла себе позволить доктора даже без острой на то нужды.

– Он советовал тебе больше отдыхать. А вечером обещал быть.

– Понятно, – кивнул Вова. – Тогда так и поступим. Только если можно, я хотел бы покушать.

– Марфа, – выразительно произнесла женщина, глянув на служанку, довольно симпатичную, кстати.

– Все сделаю, Мария Александровна, – кивнула она и убежала.

Сразу после этих слов мама шикнула на молодежь и вышла за ними, прикрыв дверь. Покушать ему организовали очень быстро. Мало того, его заинтересованные взгляды находили живой отклик у чуть смутившейся Марфы. И, прояви он немного настойчивости, но чисто мужской интерес был поражен пошлой усталостью, так что, тяжело вздохнув и для порядка шлепнув служанку по упругой попке, отправил ее уносить грязную посуду. А сам завалился спать.

Вечерело.

Шум в гостиной пробудил новоиспеченного Ульянова от легкой дремы. Так и есть. Врач.

– Ну-с, молодой человек, – обратился весьма опрятный мужчина с добрыми, располагающими глазами, – как вы себя чувствуете?

– Все хорошо.

– Ничего не болит?

– Нет, – покачал головой Вова.

– Ну-ка, молодой человек, встаньте. Хорошо. Пройдитесь. Просто по комнате. Так. Так. Хорошо. Вытяните руки…

Доктор немного Владимира погонял и оставил в покое, посчитав, что тот потерял сознание от излишних волнений, вызванных смертью отца. Потому что даже убогое объяснение лучше, чем ничего. Тем более что никаких признаков проблем со здоровьем врач не наблюдал. После чего Иван Сидорович[2] покинул его комнату, порекомендовав пациенту хорошенько выспаться. А сам отправился с Марией Александровной в гостиную, где они болтали еще битые два часа. Он, видно, был ей хорошим знакомым, так что повод поделиться сплетнями имелся замечательный. Впрочем, когда он ушел, наш юный падаван не слышал. Даже не пытался. В конце концов, Мария Александровна была женщина вдовая и какой-никакой, а мужской ласки ей хотелось. Пусть и платонического толка. И кто он такой, чтобы становиться поперек естества? Тем более что Иван Сидорович мужчина был вполне приличный. Самое то, чтобы встретить старость вместе.

Кроме того, Владимиру было не до того. Он лежал на постели в тишине и смотрел на мутноватое стекло окна. Спать совсем не хотелось. А в голове буквально ревел натуральный шторм мыслей. Совершенно неожиданная ситуация с классической формулировкой. Кто виноват – ясно. И даже в глаз не дашь – не родился пока виновник. А вот вопрос «что делать?» был вполне дискуссионный. Убежать в Бразилию и щупать на лианах милых дам? Скучно и противно. Но ведь впереди революция. И не одна. Море крови. Разруха. Голод. Террор. И прочие прелести развитого счастья, в которых Владимиру участвовать совсем не хотелось. Тем более что он хоть и был вождем мирового пролетариата, да притом весьма уважаемым, но это там. В той реальности. А здесь и сейчас ему совесть не позволит встать на сторону революционеров. Он ведь знает, что ничем хорошим их затея не закончится. Да и прекрасно понимает, кто и зачем оплачивает банкет предстоящей кровавой феерии. Этакий большой Майдан всея России с весело сигающими революционерами, стремящимися сжечь и уничтожить старый мир, дабы построить новый. И плевать, что он станет бредовым. Старого-то нет. Сравнивать не с чем будет. Так что сначала разрушить до основания все. Потом любая фигня окажется достижением… В чистом поле-то…

Не добившись от себя каких-либо внятных решений, Вова попросту заснул, решив с этим букетом мыслей переспать. А то и не один раз. Раньше всегда помогало.

– Сынок! Сынок! – его тормошила за плечо… мама.

– А? – ошалело уставился на нее Вова, едва не выдав что-то в духе: «Ты кто?» Хорошо хоть быстро проснулся и узнал эту немолодую женщину. Да и подсознание заворочалось эмоциональными посылами.

– Тебе же в гимназию идти. Неужто забыл?

– Да, да. Уже встаю, – кивнул Владимир, протирая глаза… «Гимназия? Этого мне еще не хватало…»

29 мая 1886 года. Российская Империя. Москва

Учеба в классической гимназии в последнем, восьмом классе закончилась для нашего героя очень быстро. Владимиру хватило ровно одного дня на то, чтобы понять – это пустая трата времени и сил… заодно и план действий сложился в единую «картину маслом». Основан он был на том приятном факте, что знания прежнего владельца тела начали постепенно всплывать в его сознании. И особенно быстро и ярко – в те моменты, когда становились критически важны. Начало положил случай перед уроком древнегреческого языка. Кто-то из одноклассников тихо зубрил одно место из «Илиады», и Владимир, совершенно автоматически, вспомнил и эту цитату, и дальнейший текст, и главу, откуда это было взято. Нечто похожее повторилось на уроках латыни и закона божьего – тех предметов, незнание которых превращало в прах его амбициозные начинания. Но теперь… Как говорится, «спасибо мальчику Вове, что так усердно грыз гранит наук». Единственно, «картину маслом» слегка портило полное отсутствие памяти о чувствах и эмоциях, которые испытывал прежний владелец тела к тем или иным людям или событиям. Но и этот факт требовал скорейшей кардинальной смены обстановки, чтобы начать новую жизнь с чистого листа. В общем, Владимир решил ни много ни мало – как можно быстрее получить аттестат зрелости, досрочно сдав экзамены по всем предметам, и ехать «покорять столицу». Мама, конечно, была против. Какой Санкт-Петербург? У него же еще коньки не сношены. Да и мал. Но Вова настоял, проявил совершенно недетское упорство и разумность в подборке доводов. Чем и выбил ее из колеи. Ведь пару дней назад был вполне обычным подростком шестнадцати лет… а тут – раз – твердый, уверенный взгляд, уверенность тона, плавность движений… словно не ребенок, а взрослый, привыкший повелевать. Пришлось ей давать телеграмму брату в Санкт-Петербург и собирать Вову в дорогу.