Оборзевшие дети гор не подозревали, что половина солдат и почти все офицеры в части принимали участие в боевых действиях, ходили в атаку, проливали свою и чужую кровь. Добряк старший сержант Винтерголлер по прозвищу Винт был переведен сюда после ранения из разведбата и при желании мог свернуть любому новобранцу голову, будто куренку.

Его заместитель сержант Петрученя (Петруча) если уж дрался, то наверняка, чтобы с одного удара отправить на тот свет. Так его подготовили.

Вот их и поставили командовать «дикой дивизией», которая сразу же в недвусмысленных выражениях начала посылать обоих сержантов на или в глубоко интимные места. Винт с Петручей заниматься самодеятельностью не хотели, ибо трупов на их совести и без того хватало.

Тогда командир части подполковник Усольцев дал негласное «добро»: дагов – «под пресс», но без фанатизма, умеренно.

Это означало, что у «дедов» и «черпаков», то есть у солдат, отслуживших по полтора и по одному году соответственно, развязаны руки.

Что тут началось!

Старослужащие словно с цепи сорвались, возмущенные борзотой новобранцев, или, как их еще называли, «ду́хов».

Желаемый результат был получен весьма быстро. Старое солдатское правило «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим» сработало безотказно. На черные от синяков грудные клетки новобранцев офицеры и прапорщики демонстративно не обращали внимания. В ответ на жалобы типа «Товарыщ лэйтенант, мены опят в груд билы» лишь разводили руками. Дескать, а что я могу сделать, ты же сам по-хорошему понимать не хочешь. Выполняй, что от тебя требуется, никто бить не будет.

Но ставить в караулы кавказцев было нельзя. Не так давно у соседей случился пренеприятнейший инцидент, когда такие же «архаровцы» попросту сбежали к себе в горы, прихватив автоматы.

Из штаба дивизии пришла радиограмма, прочитав которую Усольцев приказал Винту с Петручей драть подчиненных как сидоровых коз, а чтобы было, чем их занять, – пусть ежедневно копают траншеи «отсюда и до ужина». И никаких караулов.

Сержанты удрученно откозыряли. По всему выходило, что им даже повезло по сравнению с сослуживцами.

Морозов недавно провел смену караулов, отправив сменившихся в караулку хоть немного поспать.

На вопрос: «Товарищ старший лейтенант, а вы как?» – ответил, что немного побудет на улице.

Глаза от усталости сами слипались, не помогал даже кофезаменитель с названием «Бодрый». Того и гляди, уснешь вместе с солдатами.

Старлей не спеша подошел к автомобилям и бронетранспортеру, уже на расстоянии уловив запах соляры, диссонансом вплетающийся во влажную лесную свежесть.

Маслянистая радужная пленка покрывала лужи, растекшиеся по небольшому асфальтовому пятачку, чужеродной проплешиной устроившемуся среди вековых деревьев. Свет от зажегшихся фонарей отражался в лужах, играя всеми цветами спектра.

Согласно Уставу гарнизонной и караульной службы техника тоже должна охраняться. Также Устав требует постоянного снижения численности задействованного в караулах личного состава путем внедрения технических средств охраны.

Морозов вздохнул.

Говорят, все уставы кровью написаны. Выражение образное, однако имеет под собой немалое основание.

Еще говорят, что бумага все стерпит. Не менее образное выражение, которое тоже не на пустом месте появилось. Написать-то можно все, что угодно.

Кстати, численность личного состава действительно снижена, да только замены ему техническими средствами охраны в этом захолустье нет и не предвидится.

Для пытливого ума молодого офицера, которому служба еще не встала поперек горла, это был неразрешимый парадокс. Склады под завязку набиты оружием, а охрана настолько слаба, что только чудо до сих пор уберегает эту тмутаракань от чьего-либо нападения.

Но чудо не может длиться вечно.

Не обходя лужи (все равно хромовые сапоги отсырели напрочь), старлей приблизился к бэтээру, постоял в задумчивости, наблюдая за игрой световой гаммы в маслянистых лужах, слегка пнул колесо, проверяя, упадут ли капельки, повисшие на броне.

Не упали.

Для того чтобы их сбить, нужен удар посильнее.

Развернувшись, Морозов направился в караулку. Пятно света на мокром окне притягивало, создавая иллюзию защищенности и даже уюта.

Старший лейтенант отдавал себе отчет, что этот уют чреват опасностью провалиться в объятия Морфея. Но надо идти: скоро должны поступить первые доклады по телефону от вновь заступивших на посты часовых.

Старлей помечтал о скором возвращении из отпуска командира второго взвода. Тогда Морозову и командиру третьего взвода лейтенанту Мироманову будет полегче. Появится хоть какая-то возможность отсыпаться.

Мироманов, как назло, подвернул ногу, в санчасти кайфует, а ему, Морозову, приходится отдуваться за всех. И чего командир части своим приказом не обяжет прапорщиков в караулы заступать?

Впрочем, им тоже служба медом не кажется, без дела не сидят. У всех обязанностей полон рот, народу в части не хватает. Никто сюда не рвется. Оно и понятно: кому хочется куковать в такой глуши? Попадают сюда только те, у кого «мохнатой лапы» нет, за кого некому словечко замолвить. Если уж тут оказался, то все, считай, так и прослужишь, а вернее, пропадешь здесь.

С другой стороны, на войне было значительно хуже, ну так на то и война. На войне все иначе.

С невеселыми мыслями офицер подошел к караулке, энергично потряс накинутый поверх кителя дождевик и только потом потянул за ручку деревянную дверь, разбухшую от сырости, скрипящую в давно не смазанных петлях.

Небольшое, освещенное лампочкой-стоватткой помещение караулки встретило тяжелым духом сырых портянок, развешенных на табуретах возле двухъярусных кроватей, на которых мертвецким сном отсыпались уставшие солдаты. Пахнуло сапожным кремом, уже не спасавшим отсыревшие кирзачи солдат. Единственным относительно приятным запахом в караулке был запах кофезаменителя, которым пытались спасаться всем миром, безуспешно перебарывая давно накопившуюся усталость и сонливость.

Морозов снял дождевик, повесил на гвоздь рядом с плащ-палатками солдат. Мельком глянул на ячейки с автоматами, на парней из бодрствующей смены, откровенно клюющих носами. Сидя на табуретах, они опустили головы к самой груди, иногда тревожно вскидываясь и снова тяжело засыпая. Старший лейтенант недовольно цыкнул уголком рта, но солдат будить не стал: пусть хоть так покемарят. Разбудит, когда придет время.

Не спал лишь сержант Нефедов. Он, в сдвинутой на белобрысый затылок пилотке, в расстегнутой до пупа куртке с виднеющейся из-под нее не положенной по уставу тельняшкой, в сланцах на босу ногу, сидел на табурете у стола.

Занят сержант был очень важной работой – методично натирал навощенной пастага́ем[3]тряпочкой загнутую опять же не по-уставному полукруглую бляху солдатского ремня. Лучики света искрились на отполированной почти до зеркального блеска бляхе.