Тайна раскрылась на следующее утро. Инга Вольдемаровна пригласила ее в свой кабинет и начала издалека:

– Вас приняли на работу, хотя вы давно превысили возрастной ценз, установленный для вашей должности…

(Долгая пауза, долженствующая позволить жертве в полной мере осознать незаслуженно пролившиеся на нее милости и блага. Можно подумать, Соне девяносто лет и ее взяли продавать мобильные телефоны при условии, что по совместительству она начнет посыпать дорожки собственным песком. И надо еще выяснить, кому с бодуна привиделось, что мобилы перестанут покупать, если продавцу перевалило за тридцать. Уж не Арнольду ли Гусеву, великому смоленскому реформатору?)

– Но при этом никто не давал вам права обсуждать действия руководящего звена…

Жертва благоразумно помалкивала.

– Может быть, вам не нравятся наши порядки?

– Мне нравятся наши порядки, – сдержанно ответила Соня. – Я просто хотела помочь Нине Капустиной.

– И вы ей помогли, – заверила Козья Морда. – Арнольд Вячеславович, человек в высшей степени гуманный, распорядился тридцать первого декабря заменить Капустину на рабочем месте, как иногороднюю. А поскольку, как мне известно, вы живете в пяти минутах ходьбы от салона, то вам и карты в руки. Считайте свою благородную миссию исполненной…

Это было правдой. Соня теперь действительно жила в самом центре, на бывшей Пушкинской улице, а ныне Большой Дмитровке, в огромной многокомнатной коммунальной квартире.

(Вот интересно, престарелые знаменитости, ностальгически вздыхающие с телевизионных экранов о своем коммунальном детстве, лукавят? Или люди в те годы и впрямь были другими – друзья, товарищи и братья? Или это просто тоска по юности, прекрасной во все времена и при любых обстоятельствах? Может, и она на старости лет будет с умилением вспоминать свою «воронью слободку» – отрыжку социализма?)

Но чтобы понять, как Соня здесь оказалась, придется вернуться в далекое прошлое, в тот роковой день, когда ее отец, профсоюзный деятель среднего звена, погиб в автомобильной катастрофе. А еще лучше в ту благословенную пору, когда все они были живы, здоровы, счастливы и ведать не ведали о будущих причудливых поворотах своей судьбы. Или это только маленькая Соня была счастливой, а все остальные лишь живы и здоровы?

Ее отец и мать были под стать друг другу – высокие и крупные, а Соня пошла, видимо, в бабушку Констанцию – стройную и тонкую в кости вопреки своему крестьянскому происхождению.

Отца Соня обожала и во время частых родительских размолвок, жестоко страдая, тайно вставала на его сторону, ненавидя мать за ее слезы, крики и претензии.

Первое горькое разочарование она испытала в шестнадцать лет, когда пришла с подружкой на большое профсоюзное мероприятие, после которого предполагался грандиозный концерт. Отец тогда работал начальником управления ВЦСПС и принес им с матерью красочный пригласительный билет на два лица. Но мать от приглашения отказалась, и Соня взяла подружку.

Перед началом мероприятия они прогуливались в фойе, и Соня заметила отца в группе озабоченных мужчин в одинаковых черных костюмах. Хотела было подойти, но тот махнул рукой, отметая ее порыв, и она только издали смотрела и гордилась перед подружкой, какой он красивый, значительный, как уважительно слушают его мужчины и пытаются привлечь внимание нарядные профсоюзные дамы.

Отец кого-то, видимо, ждал и явно нервничал, поглядывая то на часы, то на площадь за огромными стеклянными дверями фойе. И Соня, невольно заражаясь этим его волнением, тоже пристально всматривалась в подсвеченный фонарями сумрак.

К высоким ступеням медленно подкатила сверкающая черная «Волга», и отец рванулся к выходу, почти побежал. Шофер, обойдя машину, открыл заднюю дверцу, и наружу выбрался человек со смутно знакомым лицом в сером финском плаще и шляпе. Он величаво зашагал по ступеням, прямой, как памятник, с отсутствующим взором, а отец, словно уменьшившись в росте, бочком семенил чуть сбоку и даже как будто кланялся. И пока монумент сквозь притихшее фойе шествовал к комнате президиума, отец с покрасневшим лицом разгонял перед ним толпу, сердито шикая на людей, как на бестолково снующих под ногами кур. И было это мелко, ничтожно и стыдно до слез.

Образ отца, такой светлый, слегка потускнел, а пьедестал, на который он был воздвигнут, пошатнулся и дал трещину.

Следующим звеном в цепи разочарований стала та жуткая ночь, когда мать уехала на семинар библиотекарей в город Владимир. Соня проснулась по малой нужде и услышала голос отца из гостиной, такой странный, что, изменив маршрут, тихонько подошла к неплотно прикрытой двери и заглянула в щелку.

Отец сидел в кресле, прижав трубку к уху, и сюсюкал. Соня поначалу подумала – с маленьким ребенком, но быстро поняла свою ошибку, прослушав красочный перечень анатомических подробностей некоей Лялечки и последовавшие затем горячие обещания в ближайшем будущем разобраться с семейными проблемами и решить их в ее, Лялечкину, пользу.

Соня на цыпочках вернулась в комнату и села на кровать, охваченная таким бесконечным ужасом, что не могла даже плакать, а только дрожала и поскуливала, как маленький выброшенный на улицу замерзший щенок. Чтобы ее отец!.. Это невозможно было осмыслить, невозможно представить! Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда! Да и думать в его возрасте о чем-то подобном неприлично! Неприлично! И хотя ее личный опыт в этой волнующей сфере был пока абсолютно ничтожен, знания в свои шестнадцать лет она имела вполне фундаментальные (спасибо отечественному книгоизданию и телевидению). И одна только мысль, что отец вытворяет нечто похожее, вызывала отвращение до тошноты.

И потрясенная Соня, охваченная юношеским максимализмом, презрела и отторгла его – пресмыкающегося перед власть имущими, воркующего, как апрельский голубь, предавшего их с матерью не будем говорить с кем.

Впрочем, вряд ли он успел заметить ее демонстративное пренебрежение, захваченный водоворотом дел, половодьем разбуженных чувств и связанных с этим сладостным пробуждением проблем. И не было ему знака: «Опомнись! Отведи беду!» А может, и был, да только он его не заметил в томлениях тела, настроенных совсем на другую волну. Теперь уж никто не узнает.

И в ту ненастную декабрьскую субботу беды ничто не предвещало. Сердце билось спокойно и ровно, не замерло в тот страшный миг, когда погасла жизнь ее отца. Быть может, потому, что не было уже меж ними тех тонких нитей, связующих родные души? Оборвал их отец, запутал в своих любовных метаниях.

Все повторяется и в жизни, и в природе. И в том году тоже «снег выпал только в январе», а декабрь тянулся свинцово-серый, мрачный и неестественно теплый.

– Пропал урожай, – сетовала мать, глядя в усеянное пупырышками дождя окно. – Ударят морозы, и все погибнет – и чеснок, и клубника, и цветы-многолетники. Помнишь, дедушку хоронили? Холода стояли двадцать семь градусов, снега по пояс. Задубели все на кладбище, могилу еле выдолбили. А нынче – копай не хочу. Съездить бы на дачу, посмотреть, что там делается. Да у отца теперь другие заботы, не допросишься…