И венчает все сомнения страх, который я всегда слишком боялся озвучить. Всегда, но не сейчас. Не сейчас, когда я стою перед корабельщиками, а за спиной у меня скрежещет хромой двигатель.

Снова на секунду закрываю глаза, и в темноте под веками вижу своего лучшего друга Харли. Я вижу зияющую пустоту космоса, в которую затянуло его тело, когда открылась дверь шлюза. Вижу тень улыбки, которая играла на его губах. За миг до того, как он умер.

— В космосе нет внешних сил, — произношу я, и мой голос звучит лишь чуть громче, чем «жжж, бам, жжж» двигателя.

Не было силы, которая смогла бы остановить Харли, когда три месяца назад он вылетел из двери шлюза. А теперь, когда он оказался в космосе, нет такой силы, что остановила бы его вечный полет меж звездами.

Корабельщики смотрят на меня в ожидании. Марай сощурилась. Она мне не поможет. Придется вытягивать из нее правду.

Я продолжаю:

— Старейшина сказал мне, что двигатель теряет скорость. Что мы на сотни лет отстаем от графика. Что нужно починить двигатель, иначе мы рискуем никогда не добраться до Центавра-Земли.

Оборачиваюсь и смотрю на двигатель, словно он может мне ответить.

— Но это не нужно, так? Нам не нужно топливо. Нам просто нужно набрать максимальную скорость, а потом мы могли бы выключить двигатель. Снаружи нет ни трения, ни силы тяжести — корабль двигался бы до самой планеты.

— Теоретически. — Не знаю, почему в голосе Марай звучит такая осторожность: потому что она сомневается в этой теории или потому что сомневается во мне.

— Если двигатель не работает — и не работает уже десятилетия, — значит, проблема в том, что мы летим слишком быстро, так? Мы просто пронесемся мимо планеты… — Теперь в моем собственном голосе появилась неуверенность — эти слова идут вразрез со всем, что было мне известно до сих пор. Но я изучал проблему двигателя с тех самых пор, как умер Старейшина, и У меня просто не получается сопоставить то, чему он учил меня, со знаниями, полученными из сол-земных книг. — Космос побери, нам нужно волноваться о том, что мы врежемся в Центавра-Землю, потому что не можем затормозить, а не о том, что будем бесцельно дрейфовать в пространстве, правильно?

Такое ощущение, будто даже у двигателя есть глаза и они наблюдают за мной.

Обводя взглядом корабельщиков, я вижу, что все они — все! — знали, что проблема двигателя не в недостатке топлива или скорости. С самого начала знали. Я не сказал им ничего нового. Конечно, главным корабельщикам известны и Ньютон, и физика, и инерция. Ясное дело. И конечно, они понимали, что слова Старейшины о негодном топливе и о том, что мы ковыляем по космосу, отставая от графика, были абсолютным враньем.

И что я долбаный идиот, потому что верил ему.

— Что происходит? — спрашиваю я. Стыд подстегивает мою ярость. — С двигателем вообще проблема-то есть? А с топливом?

Глаза корабельщиков обращаются к Марай, но Марай просто молча смотрит на меня.

— Зачем Старейшина врал мне об этом? — Я чувствую, как теряю контроль над собой. Не знаю, чего я ожидал — что с ходу решу главную проблему, а корабельщики мигом все исправят? Не знаю. Я особенно и не думал о том, что будет после того, как скажу им, что законы физики не вяжутся с объяснениями, которые мне дал Старейшина. И не думал, что, когда я скажу им все это, они посмотрят не на меня, а на первого корабельщика.

— Старейшина врал тебе, — спокойно произносит Марай, — потому что мы врали ему.

Капля воды разбивается о металлический пол.

Я жмурюсь, не обращая внимания на холод, и концентрируюсь на черноте под веками.

— Ехать на машине по длинной пустой трассе, — говорю я вслух, и голос мой эхом отталкивается от высоких закругленных стен. — Опустив стекла. И включив музыку. Громко. — Я стараюсь припомнить детали. — Так громко, что от звука вибрирует дверца. Так громко, что изображение в зеркале заднего вида расплывается, потому что оно тоже вибрирует. И, — добавляю, по-прежнему не открывая глаз, — высунув руку в окно. Растопырив пальцы. Как будто лечу.

Еще одна капля падает на этот раз мне на босую ногу, и мурашки от нее пробегают от ступни До самых корней волос.

— Ехать на машине. Сегодня я больше всего скучаю по этому, — шепчу я. Глаза раскрываются, а руки, которые я глупо подняла, воображая, что еду по дороге, безвольно повисают.

Нет больше машин. И нет бесконечных дорог.

Только это.

Два подтаивающих криоконтейнера на космическом корабле, который сжимается с каждым днем.

Кап. Бульк.

Я играю с огнем, я знаю. Точнее, со льдом. Мне бы засунуть родителей обратно в камеры, пока они еще сильнее не растаяли.

Но я этого не делаю.

Верчу в пальцах крестик на цепочке, один из немногих сувениров с Земли, которые мне остались. Вот так — сидя на полу криоуровня, пялясь на своих замороженных родителей и вспоминая, о чем еще я скучаю, — так я теперь молюсь.

Как-то раз Старший начал посмеиваться надо мной за то, что я молилась, и я целый час его за это отчитывала. В конце концов он поднял руки, сдаваясь, и со смехом сказал, что я могу верить во что угодно, если собираюсь так крепко держаться за свою веру. Ирония в том, что сейчас все, в том числе и все, во что я верила, утекает у меня сквозь пальцы.

Раньше было проще. Легче. Все было распланировано. Нас с родителями заморозят. Мы проснемся через триста лет. И планета уже будет ждать нас.

Единственное из этого плана, что в итоге исполнилось, — нас и вправду заморозили. Но потом меня разбудили слишком рано… нет. Нет. Он разбудил меня слишком рано. Старший. Нельзя дать себе забыть об этом. Нельзя дать себе забыть, что я здесь по его вине. Нельзя дать тем трем месяцам, что мы провели вместе, стереть целую жизнь, что он у меня отобрал.

Мгновение мне видится лицо Старшего — не то, красивое и благородное, каким я вижу его теперь, а размытое и блеклое, каким увидела в первый раз. Когда он присел над моим нагим, дрожащим телом, вытащив из стеклянного гроба с полурастаявшей жижей, в котором меня нашли. Мне вспоминается теплое журчание его голоса, то, как он сказал мне, что все будет хорошо.

Ну и врун.

Вот только… это ведь не так, да? Из всех на этом корабле, включая даже замороженные тела моих родителей, Старший был единственным, кто сказал мне правду и согласился ждать до тех пор, пока я ее приму.

Расплывчатый образ Старшего перед моим мысленным взором обретает четкость. И я больше не вижу его сквозь криораствор. Я вспоминаю его под дождем. На уровне фермеров, в тот вечер, когда разбрызгиватели на потолке лили нам на головы «дождь» с такой силой, что цветы пригибало к земле, я была еще испугана и запутана, и капельки воды бежали с кончиков волос Старшего по его высоким скулам к полным губам…