отказаться от этой садомазохистской игры невозможно из-за объективных причин: пока есть человек, будет и борьба, пусть скрытая и лицемерная (в современном мире открытая, честная борьба выглядит как возвращение к первобытной дикости), но неизменная и вызывающая новый подъем ресентимента.

Альбер Карако, как отстраненный наблюдатель исторического садомазохизма, не мыслил себя жертвой, не будучи вместе с тем и палачом (хотя, нужно признать, благосклонно относился ко всем тоталитарным и милитаристским практикам: от холокоста до гражданских войн). Он выпал из контекста, подтекста, парадигмы и фарватера своей эпохи, уловив при этом суть логики прогресса. Его нельзя причислить ни к одной из партий или сект, хотя по жанру он ближе всего именно к замкнутому миру какой-нибудь гностической секты катаров, радикальных антинаталистов.

Самый загадочный и безумный из нигилистов 20-го века и самый убедительный из них, Карако собственным суицидом выступил против «бренной материи», чем не мог похвастаться ни Шопенгауэр, восхваливший самоубийство, но так его и не совершивший, ни Чоран, отказавшийся от суицида ради лишнего повода «посмеяться над миром». В этом, между прочим, главное отличие двух выдающихся нигилистов: Карако предельно серьезен, он не иронизирует над собой как Чоран, никакого «юмора висельника», никакой «поэзии смерти», Карако не играет и не смеется, его суровость не понравится большинству теперешних либеральных декадентов и бунтующих пацифистов, зацепившихся за ярлык антинатализма и принявших соответствующую идеологическую позу.

Есть свидетельства, что Карако и Чоран были знакомы, но насколько близко, проверить уже невозможно. Этот поразительный факт тем менее поддается пониманию, если учесть отвращение румынского пессимиста к еврейскому фанатику аннигиляции. Чоран сторонился Карако, считал его бездарью и графоманом. Известно, что он выбрасывал книги Альбера, которые тот слал ему в знак уважения. Мы не беремся судить о личностных оценках диктаторов духа, ибо нередко случается, что они вступают в конкуренцию подобно торгашам, и в свете борьбы за признание компрометируют не столько противника, сколько самих себя.

Святейшие и гениальнейшие из смертных пусть не сбивают вас с толку: не забывайте, что они мало отличаются от вас, и какие бы заслуги они не имели, это не оправдает вашу бесцельность. Не обожествляйте своего ближнего, если не хотите походить на собак, которым люди кажутся богами 5 .

Забавный факт: в последние годы нигилизм становится своеобразной субкультурой, как мода среди неприкаянных интеллектуалов. Чоран, стараниями своих многочисленных последователей и эпигонов, вписывается в пантеон канонизированных классиков. Так было когда-то с идеей буддийской нирваны или искупительной смерти на кресте — метафизическое НЕТ из шизоидных миров отверженных одиночек переходит к толпам и превращается в басню, анекдот, миф, религию, идеологию, что угодно. Однако и сами «пророки» порой грешат против собственных истин, перенимая мещанские добродетели, заводя семьи, ползая на коленях перед сильными мира сего, отрабатывая деньги в партийной агитации, словом, деградируя до простых представителей парода. Черный юмор, ностальгия и любовь к музыке у Чорана закончились деменцией в доме престарелых, но не нельзя осуждать писателя за то, что он не дерзнул своевременно «выпилиться», да и какой в этом смысл, если все равно помрешь, к чему это суицидальное дезертирство аскетов и ясновидящих: приговоренный к казни требует немедленного исполнения приговора, — выглядит это эффектно, но странно. Впрочем, пусть каждый сам будет режиссером своего персонального театра абсурда.

В одной монографии по психопатологии дается следующее определение интеллектуального социопата, ведущим симптомом ментальной болезни которого является графомания, или на языке клинической психиатрии «письменная гиперпродукция»: зацикленность на одной и той же мысли на протяжении многих сотен страниц, непоколебимая уверенность в собственной правоте, часто он выдает свои патологические измышления за революционные открытия, — психопат не сомневается, что его работа опровергает все известные на данный момент представления о мире и творении, он уверен, что добрался до первопричин явлений, над которыми много столетий бились знаменитые исследователи, и ему открылась «истина в последней инстанции». Караковские тексты наводят на подозрение о клинической паранойе их автора, мало того, они целиком соответствуют определению графомании, — из трактата в трактат Карако развивает две-три идеи, пересказывая их на разные лады, так что создается впечатление, будто он просто меняет слова местами, сохраняя общую тональность непримиримой вражды с миром, его любимые слова: смерть, хаос, катастрофа, война, ненависть, женщина (в уничижительном смысле). Но было бы ошибкой и легкомыслием причислять его к когорте конченных графоманов и городских сумасшедших; да, как для заурядного академического мыслителя, он яростно непримирим, его неадекватность в том числе и по вопросам рас, — одна из причин, почему о Карако умалчивают во Франции, однако и заурядный псих, со своей стороны, не захочет иметь с ним дело: Карако максимально откровенен, его ничем не подкупишь, одержимость идеей «конца света» и «заката человечества» сближает его с религиозными фундаменталистами, и, вероятно, нынешние разборки мировых гегемонов с маленькой исламской сектой дали бы Карако очередной повод для антигуманных и неполиткорректных заявлений. Достаточно перечислить названия его работ, чтобы увидеть, как актуален он в настоящий момент и с какой проницательностью ему удалось поймать логику европейской истории: «Феноменология апокалипсиса», «Маршрут через руины», «Классы и расы», «Повиновение или рабство», «Могила истории».

Уже в 60-х годах, проживая во Франции, Карако негодует по поводу смешения национальностей и рас на европейском континенте. Примерно о том же писали Шпенглер и Эвола, однако Альбер не теоретизировал безудержно как автор «Заката Европы» и на нового сверхчеловека он мало надеялся, подмечая лишь то, что наблюдал самолично. Его раздражают арабы, негры, евреи, которые в разношерстном скопище заполоняют улицы крупных городов, ничем не отличаясь друг от друга. Мы полагаем, что пресловутый караковский расизм есть реакция на политику утверждения свобод «маленького человека», в своей посредственности. Мы полагаем, что пресловутый караковский расизм есть реакция на политику утверждения свобод «маленького человека», в гедонистической морали и ничтожестве стремящегося к такому признанию, о котором не могли мечтать ни гении, ни святые, ни выдающиеся завоеватели прошлого.

III Бремя плоти

После смерти матери Карако пишет знаменитую «Post mortem», где детально документирует распад духа, принявшего смерть как единственное благо, на которое может рассчитывать мыслитель, отвергнувший религию, нравственность, заботу о будущем, окончательно убедившись в элементарной, но трудно приемлемой для человека истине: мир не стоит того, чтобы оставаться на стороне его защитников до мгновения естественной смерти, будь она от старости или болезней. «Post mortem» — исповедь подпольного пропагандиста онтологической ненависти, в ней Карако раскрывает истоки своей мизогинии, асексуальности и отвращения к плоти. Он называет себя кастратом, мужчиной, лишенным мужественности, что в общем не мешает