Он так и не смог прославить свое имя особыми достижениями. Вот что говорит его отец в письме к его же матери, написанном на втором году учебы Джона в Итоне:

Дорогая Марго!

Прилагаю табели успеваемости Джона. Как увидишь сама, его оценки весьма неутешительны от первой до последней… Боюсь, он унаследовал все недостатки и ни одного из малочисленных достоинств отца. Конечно, мы могли его переоценить, и на самом деле он всего лишь глуповатый и неряшливый мальчик, хотя, возможно, он сорвался, вступив в подростковый возраст. Однако, надо сказать, отсутствие честолюбия и общая слабость характера глубоко меня разочаровывают.

Постарайся расшевелить нашего безобразника.

Твой Т.

Покинув Итон в прошлом году, Джон отправился в семейные владения в Кении (Скотт-Эллисам принадлежит множество ферм, а также сотня акров в центральном Лондоне между Оксфорд-стрит и Мэрилебон-роуд, больше 8 тысяч акров в Эршире, на острове Шона и еще изрядный участок в Северной Америке).

Затем семья решила, что ему следует некоторое время пожить в Германии, чтобы выучить язык. В 1931 году, в возрасте 18 лет, он приехал в Мюнхен и поселился у семьи по фамилии Паппенгейм. Он пробыл в городе не больше недели и решил купить себе небольшой автомобиль. Он остановил выбор на красном «фиате», который его друзья («весьма грубо») прозвали «коммивояжером». В первый же день, сев за руль, он приглашает покататься гауптмана Паппенгейма, добродушного шестидесятилетнего старика. С его помощью он надеется не заблудиться в Мюнхене и не нарушить правил дорожного движения.

Вот они трогаются в путь. Джон с осторожностью едет по Луитпольдштрассе, мимо Ворот Победы. «Фиат» прекрасно слушается руля. Пробная поездка идет как по маслу. Что плохого может случиться в этот ясный солнечный день?

Адольф Гитлер шагает по тротуару, а Джон в это время едет на своем «фиате» по Людвигштрассе. Он сворачивает направо на Бриннерштрассе. Гитлер, переходя дорогу, забывает посмотреть налево. Внезапно раздается хруст.

«Я ехал очень медленно, но тут какой-то человек сошел с тротуара и прямиком направился в мою машину», – вспоминает Джон. Многие водители, и до него, и после, говорили те же самые слова, часто давая показания суду.

Пешеход – мужчина лет сорока с небольшим, с квадратными усиками – падает на колено. Джон встревожен, но мужчина с трудом поднимается на ноги. «Он почти сразу встал, и я увидел, что он не ранен. Я открыл окно, и, само собой, раз я ни слова не знал по-немецки, дал говорить гауптману Паппенгейму. Меня больше волновало, не заметил ли чего дорожный полицейский».

Все в порядке. Полицейский ничего не заметил, а если и заметил, ему все равно. Мужчина с усиками отряхивается и пожимает руки Джону и гауптману Паппенгейму, оба они желают ему здравствовать.

– Вы, наверное, не знаете, кто это? – говорит гауптман Паппенгейм на обратном пути.

– Конечно, не знаю, а кто это?

– Он политик, у него своя партия, и он очень много болтает. Его зовут Адольф Гитлер.

Три года спустя, в 1934-м, Адольф Гитлер сидит в ложе небольшого, вычурно украшенного мюнхенского Резиденцтеатра[2] и ждет начала оперы. К тому времени он уже канцлер Германии, и о нем судачит весь мир. В соседней ложе сидит двадцатиоднолетний Джон Скотт-Эллис, он пришел в театр со своей новобрачной женой-немкой в первый вечер медового месяца. Джон смотрит направо. Не тот ли это тип, которого он сбил с ног три года назад?

Юноша наклоняется через барьер ложи. Кажется, он хочет что-то сказать. Телохранители Гитлера в замешательстве. Кто это, чего ему надо?

Джон Скотт-Эллис представляется. Он пользуется моментом и спрашивает фюрера, не помнит ли тот, как его сбили на улице три года назад. К его удивлению, Гитлер все хорошо помнит. «Он был весьма обходителен в те несколько секунд». Потом вступает оркестр, и начинается увертюра. Больше эти двое никогда не встречались.

Проходят годы[3], и Джон часто рассказывает о своем неожиданном столкновении с Адольфом Гитлером. «Пожалуй, несколько секунд история всей Европы была в моих корявых руках. Я едва задел его, но если б я задавил его насмерть, изменилась бы мировая история», – так он резюмирует эту любопытную встречу.

Чирк-Касл, Рексем, Северный Уэльс

Лето 1923 года

Летом 1923 года Джону Скотт-Эллису всего лишь 10 лет, однако ему уже довелось обедать с Г. К. Честертоном и Джорджем Бернардом Шоу.

Джон живет в большом замке XIII века. Его отец, восьмой барон Говард де Уолден, по-любительски занимается искусством, сочиняет оперы, стихи и пьесы. Одно время ему принадлежал Королевский театр Хеймаркет, где ставилось немало интеллектуальных пьес, в том числе драматурга Генрика Ибсена. Когда выяснилось, что они не приносят доходов, его уговорили поставить комедию «Банти дергает за ниточки»; она шла в театре три года.

Замок барона, как магнитом, влечет к себе художников и писателей. Маленькому Джону привычно проводить дни с Хилэром Беллоком, Огастесом Джоном, Джорджем Муром и Максом Бирбомом. Одни знаменитости дружелюбнее, чем другие. Беллок учит его складывать из бумаги всевозможные хитрости, например, птичку, которая хлопает крыльями, если потянуть ее за хвост. Еще он показывает ему легкий способ доказать теорему Пифагора: вырезать два треугольника и особым образом положить их на лист бумаги. «Я до сих пор помню, как это делается, но, к несчастью, совсем позабыл его неопровержимое доказательство троицы, которое он продемонстрировал каким-то похожим способом», – последствии вспоминает Джон. Еще он помнит, как однажды ирландский писатель Джордж Мур («вечно озадаченный») поделился с его отцом проблемой, которую никак не мог решить.

– Я все пишу «пожар распалялся все сильней», но это плохо, а я никак не могу придумать, как сказать по-другому.

– А что, если написать «пожар разгорался все сильней»? – предложил лорд Говард де Уолден.

Мур уехал счастливым.

Летом 1923 года в Чирк приезжает Редьярд Киплинг. Великий писатель и маленький мальчик идут погулять по саду. Как раз в такой же обстановке Хью Уолпол заметил о 160-сантиметровом Киплинге: «Когда он гуляет по саду, видно только его брови».

Пятидесятисемилетний Киплинг просит детей называть его дядя Редди. Он с трудом заводит дружбу с взрослыми, но с детьми общается, как с равными, и так же пишет для них. «Я лучше сочиню добрую книжку детских сказок, чем новую религию или совершенно новое устройство общественной и политической жизни», – поясняет он.

С детьми он сам становится ребенком. Во время поездки в Южную Африку он лег на палубу, когда учил маленького мальчика играть в солдатиков. Однако на тех, кто не разделяет его склонности к приключениям, ему порой не хватает терпения. Как-то раз он дал одному юноше свой револьвер и предложил выстрелить. Видя его нерешительность, Киплинг отрезал: «В твоем возрасте я бы все отдал, чтобы пострелять из револьвера!»