достоин? Иные вершили такое, что я скорее изберу тернистый путь одинокого Жана Жольжана».

Кларисса наморщила лоб и зашагала по комнате. Сколько ни усердствовала, а Жольжана припомнить не могла. То-то стыд! Он ее поймал? Или выдумал?

Можно измыслить такое выражение, что ее неведение будет укрыто, только Теодор, пожалуй, не дурак, догадается – попалась.

Отец трудился с утра и дотемна, поэтому семейный завтрак был нередко единственной, но прочной (коль скоро он не в пути) возможностью поговорить с двумя дочерями на выданье. Нечего было и думать пропустить первую трапезу. Кларисса поела споро и с кислой тоской лицезрела, как взрослящаяся сестрица сперва жеманно кушает пшеничную кашу, а после выводит на тарелке узоры из оставленного напоследок изюма.

Батюшке Кларисса объявила, что днесь намеревается прогуляться в либерию и провести там немало времени. Тот ничего вызнавать не стал, но затаил хитринку в морщинках у глаз.

«Никак уже меня с Теодором мысленно сосватал» – вздохнула про себя девица. – «Горько бы разочаровался, узнав, какие сей Тедька слагает комплименты».

Доступ к библиотечным книгам для дочерей вводил купца в значительные издержки . Однако он вознамерился дать им образование поистине дворянское. Книги, лютни и наставники его юных наследниц обходились дороже, чем иным аристократкам. Вскорости и наряды будут от известных портных, дорогой ткани и крепкой магии. Уже и теперь платья самые модные, с корсетами – пока, впрочем, не на заказ слажены, а у нуждающейся леди с выгодой перекупленные.

Либерия окутала Клариссу привычной терпкой смесью запахов. Здесь хранились книги на старинном пергаменте, на новой восточной бумаге, на плотных тростниковых свитках. С чем сравнить утешение развернуть ветхий свиток или отворить хрустящую обложку? В дом ничего брать не позволялось – должно устраиваться за столами и читать тут же, под чутким взором книгохранителя.

«Жан Жольжан» – повторяла Кларисса, повесив шубку в большой входной хоромине и тихо вышагивая вдоль знакомых стоек читальни. – "Поиск всякого Жана стоит начинать в наследии Шарлии».

Гордость не позволила спросить у сурового хранителя прямо, где мог значиться таковой Жан, но на втором десятке просмотра шарльских книг с она ликованием обнаружила сего персонажа.

«Обездоленные» – значилось именование.

Весьма собой довольная, девица трепетно перенесла книгу на один из столов в центре сухой теплой читальной хоромины – магия берегла подходящий для либерии климат. Свечей тем более держать не рисковали, ставя надежные магические лампы.

Кларисса заняла "свое" место – сосновый стол, отполированный сотнями локтей, с широкой удобной скамьей, от окна вдали. Уличный шум и бурная толкотня города сюда не проникают.

Книга оказалась толстой, придется мало что не прожить здесь несколько дней прежде, чем сложится достойный ответ Теодору. Писать без прочтения до корки – авантюрно. Окажется этот Жольжан переодетой девицей к середине сюжета – можно ли без полного ведения составлять записку?

Поначалу, впрочем, каторжник Жольжан вел себя сообразно означенному статусу и ничем на девицу не походил.

Через полчаса Кларисса перестала вспоминать о переписке, жесткой скамье, обеде и прочей нелепице. Украденная у этого мира, она, по счастью, не представляла своего очарования: склоненная над книгой, упоенная слогом великого шарльского сочинителя, неосознанно теребящая кончик косы…

Зато Теодор из тени отдела метафизики мог наблюдать это ясно и долго.

К середине следующей недели Кларисса закончила книгу и в дому сразу, без раздумий, набросала ответ. Первые два дня с начала чтения перед самым сном она еще огорчалась, что затянувшееся молчание выдает ее с головой, потом повествование увлекло ее окончательно. Как странно, что нагловатый сосед выбрал такой образец. Снова рисуется? Тем не менее, вместо колких слов о вороватых наклонностях героя, которые вертелись на языке в первых главах, Кларисса неожиданно для себя начеркала:

«Жан Жольжан не был одинок – с ним была Шозетта, она наполнила его жизнь смыслом. По-настоящему одинок тот, кто не умеет любить. Как Фрололо».

Затворив сомнения, не разрешив себе и разу перечесть написанное, она отворила окно и отправила письмо через сад, который уже отряхнул зимнюю дремоту и повел себя заведенным по календарю манером. Апрель близился к концу.

Теодор ответил не сразу. Знать, в этот раз Кларисса уловила его – хотя на сей раз не стремилась утвердить превосходство, да и Фрололо был героем даже более известного творения того же сочинителя.

Пост завершался. Одну седмицу город отложил всякое житейское попечение и даже чтение казалось развлечением выше меры. Когда же отзвенело главное Светлое Воскресенье года, Кларисса вдруг увидела Теодора в либерии.

Согбенный за "ее" столом, по-домашнему подперев рукой подбородок, он весь предавался печалям и радостям, лежащим пред ним на листах старинной печати. Волосы до плеч пребывали в некотором беспорядке, обнаруживая длительное безучастие читателя к миру внешнему. Впрочем, дорогая суконная поддевка и сияющие сапоги превращали чудака в богатого оригинала.

Рядом с отворенной книгой лежала другая, сегодня завершенная – объемное заморское сочинение, где действовал помянутый девицею Фрололо.

От неожиданности Кларисса замешкалась на пороге и даже сделала шаг назад, когда Теодор поднял голову и посмотрел прямо на нее. Капелька любимой лавандовой воды на запястье выдала ее в негаданную минуту.

Теодор вскинул брови, несколько мгновений длилась их общая драматическая растерянность. Вдруг он суетливо поднялся, приблизился и подал сложенную бумагу вытянутой рукой. Исполнив сие лишенное изящества приветствие, несколько стушевался и бежал обратно.

Кларисса медлила. Ей предоставился дивный случай затаить новую обиду о невежливом обращении с девицей в присутствии свидетелей. Как на горе, три свидетеля, погруженные в чтение, не удостоили вниманием это оскорбление. Убедившись в этом, она позволила победить любопытству и открыла уже знакомый изломанный лист их переписки.

"Разве Клод Фрололо не любил своего брата… и Собор?"

Мысленный ответ составился немедленно.

Кларисса даже удивилась, как легко ей будет продолжить спор пером, и как непосильно оказалось посмотреть в глаза собеседнику. Со дня первой его записки они не встречались, и она не воображала, как преложилось ее мнение о нем. Каким тяжким стало обыденное приветствие, как обида сменилась азартом переписки, а потом – дивным мимолетным желанием исподтишка понаблюдать за тем, как он читает.

Очнувшись, Кларисса устремилась к бюро подле смотрителя – единственному пристанищу чернил. Ставить заметки было позволено только под самым его носом, дабы иной варвар не дерзнул оставлять бескультурное наследие в сокровищах либерии.

Кларисса облокотилась о бюро и заправила лохматое перо чернилами.

"Разве это – настоящая любовь, которая долготерпит и никогда не перестает?" – девица поборола торопливость, чтобы огрехи почерка не выдали ее волнения. Ей все казалось, что Теодор поднимает голову и тайком смотрит на нее. Из-за этого спину