Действие «Между небом и землей» происходит по соседству, в Роксборо. Телефонные провода, описанные в начальной сцене, проходят прямо по моей улице, а красные огни Семи Сестер благосклонно поглядывают на меня каждый вечер. В другой сцене Кобб крадется через мой дом и видит меня, сидящего на диване и пялящегося в телевизор.

А вот «Мертвый» целиком и полностью посвящен Нью-Йорку и вдохновлен картинами члена старой доброй американской марксистской партии. Моя семья родом из Большого Яблока, и у меня осталось много теплых и стойких воспоминаний о том, как меня еще ребенком возили навещать родственников.

Обычно я не берусь за перо, если в точности не знаю, как завершится мое повествование, но «Мать Кузнечик» стала одним из редких исключений. Она просто вдруг всплыла откуда-то из подкорки, и я сам понятия не имел, к чему все идет, пока до конца не осталось буквально пары страниц. То, что все упомянутые топонимы оказались городами и поселениями Пенсильвании, – чистая случайность.

Вскоре после выхода «Светящихся дверей» в двери нашего с Мэриэнн дома постучался один из моих студентов в Клэрионе, чтобы пригласить нас на свою свадьбу. Его невеста, оказавшаяся раввином[1], взяла Мэриэнн под локоток и отвела в сторонку, чтобы спросить: как жена может спать со мной, зная, какие мысли живут в моей голове.

Тогда Мэриэнн улыбнулась и ответила:

– А в его голове они больше не живут. Теперь они живут в вашей.

Как бы то ни было, а свадьба та прошла замечательно, как и положено всем свадьбам. В торжественной зале играла клезмерская музыка[2], и мы плясали, пока меня не стали подводить ноги.

Почти двадцать лет спустя после того, как первые мои работы не сумели завоевать премию «Небьюла», рассказ «Как пульс размеренный машины бьется» принес мне «Хьюго». К тому времени я давно утратил счет тому, сколько раз безуспешно выдвигался (ладно, ладно, тут я малость прихвастнул) на «Небьюлу» и «Хьюго», и мог позволить себе толику чистого, непозволительного восторга.

Особенную гордость я испытываю за «Свободомыслящих». Они приплыли мне прямо в руки в тысяча девятьсот девяносто пятом во время «Пересечения» – первого из Всемирных конвентов фантастики, прошедшего в Глазго. Я остановился в самой дешевой гостинице, вздымавшейся над Ренфру-стрит, благодаря чему из моего окна была видна автомагистраль М8 – классика непродуманной планировки, рассекавшая город подобно шраму, окруженная похожими на омертвевшую плоть брошенными домами. Помню, выступая на конвенте, я сказал, что нам надо с большой осторожностью относиться к нейронным технологиям, чтобы не пробороздить подобием такой вот М8 собственные мозги. Так родилось на свет повествование, содержащее отдельные нюансы, которые вряд ли кто ожидал услышать от меня, человека, воспитанного в католической вере.

«Скерцо с тираннозавром» было написано мной в качестве чернового наброска для романа «Кости земли», чтобы проработать механику путешествий во времени и законы хронопалеонтологии. Рассказ так мне понравился, что позднее я целиком переписал его, добавил новую перспективу, перенес действие в другой промежуток мелового периода и заменил тираннозавра плезиозаврами, чтобы вставить в качестве одной из глав в свой роман. Если вы читали ту книгу, то поймете, о чем я говорю. Так я получил свою вторую премию «Хьюго».

«Цыганский вор» стал результатом знакомства с работами Эллен Кашнер, представленными в соседнем книжном магазине. Впоследствии она привлекла меня к совместному написанию запланированной, но изначально обреченной антологии повестей, основанных на фольклоре. Тогда мне вообще ничего нового не лезло в голову, но Эллен была мне добрым другом, и я просто обязан был попытаться. И вот, когда мы ехали на машине домой, я поинтересовался у Мэриэнн:

– Вот, смотри, один из ключевых элементов рассказа – фургон, полный велоцирапторов. Предложишь что-нибудь столь же бредовое?

Она ответила, не задумываясь:

– Корзинка для пикника, набитая дохлыми щенками.

– Да я это напишу как два пальца об асфальт! – радостно закричал я.

«Пёс сказал гав-гав», пожалуй, самый известный из моих рассказов, ставший популярным исключительно благодаря его персонажам: Даржеру и Сэрпласу. Они явились мне, когда я как-то раз бесцельно чиркал на листочке всякую чепуху. Затем они без спросу вторглись в мою жизнь, работу и даже (подозреваю) сильно сказались на моей репутации. К текущему моменту я успел посвятить разбойникам три полноценных рассказа, четыре взаимосвязанные короткие зарисовки и в конце концов затеял роман. А первая история про них принесла мне третью премию «Хьюго».

Я сильно рисковал, когда взялся за «Медленную жизнь», попытавшись написать серьезное научно-фантастическое произведение о Титане в то время, когда «Кассини-Гюйгенс»[3]еще только направлялся к Сатурну. То, что впоследствии стало известно о поверхности Титана, очень походило на придуманное мной. Но моей заслуги в том нет. Я просто сделал выжимку из тех догадок, что высказывались учеными НАСА. И они оказались верными. Так я получил уже четвертую премию «Хьюго».

«Хронолегион» был написан как дань «Властелинам времени» Альфреда Ван Вогта, ставшим для меня судьбоносным произведением. Это была первая научно-фантастическая повесть, имя автора которой я удосужился запомнить, а кроме того, именно она окончательно убедила меня в том, что я хочу стать писателем. Я не надеялся, что этот мой новый рассказ возьмет «Хьюго». Но – пятая премия за шесть лет. Может показаться, что я должен был бы уже устать от всего этого. Это не так.

Я вырос в Вайнуски, штат Вермонт. Это единственный из всех маленьких городков Вермонта, начисто лишенный очарования маленьких городков. Когда-то это было фабричное поселение, но затем деньги перестали поступать, а мальчишки из находящегося на противоположном берегу Берлингтона начали обзывать нас «речными крысами» и бросаться камнями. И все же мне есть что вспомнить хорошего о Вермонте, и в первую очередь это касается людей.

Этим людям и посвящено «Лето с трицератопсами».

Наконец, «И бежали мы от славы вавилонской…» – самый новый из моих рассказов, и я понятия не имею, какие образы он вызовет в моей голове по прошествии нескольких лет. Возможно, в моей памяти будет всплывать то, как я корпел над этим вступлением, пытаясь хоть что-то о нем сочинить? Будет интересно узнать.

На то, чтобы написать эту книгу, у меня ушло больше четверти века. Она навсегда замрет подобием верстового камня в ряду моих книг на полках. Если я продержусь еще двадцать семь лет, то она отметит ровно середину моей писательской карьеры. А если нет… что поделаешь. Я стараюсь вкладывать в работу все свои силы и могу лишь надеяться, что их хватает. Но что бы ни происходило с моими историями потом, это уже не в моей власти.