Пустой крохотный зал, освещённый мрачным светом полуслепых ламп. Расположенные амфитеатром бледные витрины. Маленький человек с сутулыми плечами уставился дулом крохотного блестящего револьвера в лицо пекаря.

Паскаль, белый и вспотевший, старается отстраниться от чёрной дыры ствола и смотрит в глаза человека. Его широкие ладони лежат на деревянном прилавке, а плечи слегка опущены. Человек что-то бормочет и размахивает оружием перед носом пекаря. Тот же отвечает ему ровно, стараясь не провоцировать.

Мари не слышит звуков, стёкла настойчиво глушат голоса. Сама же она застыла от ужаса. Ноги девушки превратились в ватные обрубки, музыкальные пальчики прижались к открытому рту, стараются задушить рвущийся из груди крик.

Человек заметно нервничал. Он всё бормотал и бормотал, словно пытался напустить на себя уверенность. Пекарь же стоял спокойно, кажется, старался убедить грабителя уйти с миром. Но человек начал кричать, его палец плясал на спусковом крючке, на губах читались страшные ругательства.

Паскаль побледнел ещё сильнее. В его теле появилось напряжённость, словно оно само по себе готовилось кинуться на пол. Безусловно, сейчас это казалось глупым, но рефлексам не прикажешь.

В ночном госте, таком маленьком и злобном, было что-то такое…дьявольское, непредсказуемое, словно он терзался какой-то неразрешимой мыслью. Его глаза источали жгучую ненависть, направленную, прежде всего, на пекаря, такого большого и статного.

Грабитель постоянно оглядывался, словно не в силах находится в магазине. Он почти развернулся, чтобы посмотреть в окно, но Паскаль отвлёк его внимание на себя. Мари едва-едва успела спрятаться за раму витрины и сейчас тяжело дышала, тряслась от страха. Даже слёзы не бежали по её щекам, у них не было сил пробиться сквозь одеревеневшее тело.

Наконец грабитель умолк. Затем замер, задал какой-то вопрос, и Паскаль показал пальцем в тёмный проём пекарного цеха. Человек качнул револьвером, приказывая пекарю двигаться первым, затем последовал за ним.

Зачем они туда пошли? Мари знала, что все деньги были в кассе, Паскаль сам часто говорил, что у него не наберётся столько наличных, чтобы хранить деньги даже в тайнике, не то, что на банковском счёте. Так что он хочет ему там отдать?

Девушка вдруг осознала, что за всё это время, то ли минуту, то ли час, она сама точно не знала, сколько пряталась за рамой и смотрела на ужасную сцену, в глазах Паскаля не промелькнуло и тени страха.

Наконец Мари сняла башмачки, оставила их рядом с велосипедом и открыла дверь, мягко придержав колокольчик. Затем тихонько прошла по деревянному полу, только она знала, какие доски не скрипят, перелезла через прилавок и приблизилась к проёму цеха. Оттуда веяло жаром остывающих печей, запахом горячего камня и первобытным животным ужасом.

Только там был телефон. Девушка часто говорила по нему с мамой, когда Паскаль позволял, поэтому она точно знала, что он стоит в дальней комнате, где старый пекарь по вечерам разбирался с бумагами. Только с него можно было позвонить в полицию. Только этот телефон мог стать её спасением.

А значит ей придётся шагнуть в эту густую, как нефть, тьму.

Девушка немного постояла, зажмурив глаза, чтобы зрение привыкло темноте, затем – решительно шагнула вперёд. Она не услышала ни криков, ни выстрела, только равномерное шипение открытых печей. Глаза открылись.

Вокруг было темно. Только в дальнем конце цеха, где единственное окно пропускало внутрь помещения солнечный свет, лунные лучи пробивались через стекло и мерзким бледным пятном лежали на полу.

Из кабинета выглядывала блеклая, едва заметная настольная лампа. Там телефон, там спасение. Но Мари сейчас нужно было пройти через тьму и избежать проклятой луны, чтобы одной лишь рукой прикоснуться к лампе, повернуть ключ и жать помощи. Пройти через всю эту безжалостную бездну.

Маленькие ножки делали своё дело, пока мозг бился в лихорадке. Мысли скакали туда-сюда, сердце дрожало, страх и адреналин вперемешку овладели телом бедной девушки, которая двигалась словно марионетка, повинуясь тупым инстинктам.

Она была готова поклясться, что каждый раз, когда босая ступня поднималась с холодного пола, очередная плитка проваливалась из-под неё в никуда. Словно только эти крохотные кусочки керамики удерживали её от неминуемой пропасти. Вот уже скоро и лунный свет.

Ей навстречу предательски ползла густая багровая лужа крови…

Человек с замерзшими в судорогах руками лежал на полу. Глаза застыли, лицо исказилось, язык вываливался наружу. Из его распоротого горла вырывался хриплый свит…. А над ним стоял Паскаль.

В серебристом, почти белом освещении было видно, как с его широких толстых рук стекают на пол чернеющие капли. Бледная кожа пекаря казалась почти голубой, словно кожа мертвеца. Редкие седые волосы взъерошились, как волчья шерсть, а на лбу пульсировала фиолетовая жилка.

Пекарь резко поднял голову, и на девушку уставились сверкающие безумием глаза. С его зубов, обнажённых в зверином оскале, свисали густые красные слюни, весь рот до самого отглаженного воротничка был залит кровью. Чудовище улыбнулось, но его глаза оставались неподвижными. Они всё ещё сверкали....

А затем он закричал. Добрый гулкий голос пекаря куда-то улетучился, вместо него появился резкий хриплый звериный рёв, который затем перешёл на нетерпеливый сдавленный хрип….

– Достало всё!..

Потом он бросился вперёд….

А тут, однако, тепло, и светло, хоть и тесновато. На столике в стакане качается горячий чай, крепкий и густой, как смола: именно то, что мне сейчас нужно. Пока не набежало народу, и вагон остаётся почти пустым, он смотрится очень уютно, будто только тебя забирает домой. Сомневаюсь, правда, что с таких краёв, как тот, откуда я держу путь, наберётся много пассажиров, по крайней мере, именно в пассажирском вагоне.

Девочка-проводница, добрая девушка с огромными глазами и маленькой грудкой, не иначе, стажёрка, сделала милость и оставила меня в покое. Проверила билет, дала чайку и была такова. Это хорошо, негоже ей со мной тут, рядом, особенно, сейчас.

Рюкзак упал на пол и теперь спокойно глядел на меня из-под складного стола, шторка поднята, верный автомат по старой доброй привычке лежит подле меня. Курить, к счастью, не хотелось, к тому же не хочется расстраивать эту милую девочку и дымить, как скотина, своими вонючими папиросами.

Командировочные я положил в нагрудный карман, могли черти прицепиться. Ага, а к седым волосам не прицепятся, как же, жди.

Я открыл форточку и надел подшлемник, пусть будет свежо, хоть и холодно, пусть свежо… Скоро вечер, сумерки уже сгущаются на горизонте. Теперь, когда всё позади, ничего, пусть и холодно, пусть и свежо, главное, чтобы без остановок.

Если остановимся ночью на станции, я сразу начну нервничать. Не поймите неправильно, я не псих, просто многолетние привычки не уходят бесследно. Многолетние? А чёрт побери, мне же только тридцать пять, скоро день рождения.