Но противостояние нашей страны с Западом во все времена оказывалось гораздо глубже, чем обычная конкуренция, например, между французами и испанцами, англичанами и голландцами. Потому что оно было не только политическим, а еще и духовным. Со времени гибели Византии Россия стала мировым центром и оплотом Православия. Что вызвало вражду со стороны западного католицизма. Получалось, что в XV–XVII вв. русские цари воевали не только с Польшей. За ее спиной вставали Рим, Германская империя. Победы поляков пышно праздновались всем католическим миром, он помогал польским королям деньгами, солдатами, дипломатией, агентурой. Строились планы превращения покоренной России во второй «Новый свет», где русским «еретикам» отводилась судьба американских индейцев [175].

С XVI в. католичество начало разрушаться, заразившись нравами эпохи Возрождения — культом роскоши, разврата, излишеств. Для высших слоев европейского общества устои христианской морали становились помехой. Пошла переориентация на философские теории, по сути антихристианские, где приоритет отдавался не вере, а разуму, а христианство низводилось до символического уровня. Разложение охватило и католическую церковь. На папский престол один за другим усаживались взяточники, извращенцы, убийцы. Это вызывало возмущение верующего простонародья. А всевозможные теоретики принялись по своему разумению придумывать «упрощенные» варианты протестантских религий — лютеранство, анабаптизм, кальвинизм. Начались процессы Реформации.

А с другой стороны, рвалась к власти нарождающаяся буржуазия. Финансисты, купцы, промышленники набирали силу под эгидой абсолютизма. Сильные монархии защищали их, покровительствовали, открывали пути для обогащения. Так было и в Голландии, и в Англии, позже и во Франции. Но монархии и церковь ограничивали хищничество. И воротилам хотелось самим «порулить», захватить рычаги управления под собственный неограниченный контроль. Протестантские религии стали идеологическим знаменем «буржуазных революций». Россия, борясь с католическими державами, вступала в контакты с протестантскими, торговала, заключала союзы. Но в духовном плане их конфессии оказывались еще дальше от Православия, чем католицизм, отрицая Св. Таинства, храмы, иконы, священство, церковную организацию и иерархию.

Торгово-финансовая элита всегда была «интернациональной», сращиваясь деловыми связями, выгодными браками. И не удивительно, что в протестантские учения вошли положения, близкие иудаизму. Например, в кальвинизме — теории об «избранности» богатых, «богоугодности» обогащения. Или теории «общественного договора» между властью и обществом, согласно коим действия властей должны определяться и контролироваться «избранными», иначе власть объявляется тиранической, и свергнуть ее — не только право, но и долг общества. Однако фанатизм радикальных сектантов был слишком разрушительной силой, наделал бед в тех самых странах, где буржуазия инициировала революции. Поэтому от таких сектантов стали избавляться. Кого уничтожили, кого сослали или заставили уехать подальше — в Америку, Южную Африку [183]. А протестантские религии постепенно переводились в русло чисто формальных, требующих от человека только читать Библию, слушать проповеди и заниматься благотворительностью.

Для кругов, желающих продолжить переустройство мира в свою пользу, такие формы христианства уже не подходили ни в качестве идеологии, ни в качестве организующей силы. Новым их инструментом стали масонские ложи. Как бы внерелигиозные, делающие упор на «просвещение» — но в действительности само по себе воинствующее «просвещение» противопоставлялось христианству, традиционным устоям государственности, морали. Масонство сформировало идеологию либерализма, вобравшую ряд более старых теорий, вроде «общественного договора» [182]. Оно привлекало тех, кому христианство, даже урезанное, мешало жить так, как хочется. Привлекало и тех, кто считал масонские связи полезными для бизнеса, карьеры. И просто разрушителей.

В XVIII в. ложи расплодились в разных странах, и первой их крупной победой стала так называемая «великая» французская революция, уничтожившая короля, аристократию, французскую церковь [124]. Но масонство не было атеистичным. Разрушая христианство, оно обращалось к «мудрости» древних сакральных культов, каббализму, гностицизму. И во время той же революции якобинцы пытались внедрить культ «мирового разума» или некоего «высшего существа», которое отнюдь не было христианским Богом. Скорее, его противоположностью. Впрочем, за кулисами масонства всегда находились и другие «высшие существа», вполне земные олигархи. И если якобинцев в конце концов отправили на гильотины, если после воровства и разгула Директории к власти пришел Бонапарт, то его победу обеспечили не только военные таланты. Обеспечило и то, что он был ставленником Ротшильдов.

В нашей стране деятельность масонских организаций запрещалась трижды — указами Екатерины Великой, Павла I и Александра I [105]. Но указы не выполнялись. И как раз в правление Александра I эти структуры расплодились в полной мере, чему способствовала сильная космополитизация российской аристократии и дворянства. Роднились с иностранцами, в гувернеры и учителя нанимали иностранцев, в «высшем обществе» самыми престижными считались иезуитские школы и институты. В конце XVIII в. Суворов вдохновлял офицеров и солдат словами: «Вы русские!», а уже в начале XIX в. русские аристократы общались между собой по-французски, их дети не умели по-русски писать, и Ермолов на предложение царя просить себе награду пустил в ход знаменитую шутку: «Государь, произведите меня в немцы!» Верхушка общества при таком отрыве от национальных корней заражалась учениями спиритов, мистиков, а масонство стало повальным увлечением молодежи, модной «игрой».

Но игра была отнюдь не безобидной. В Англии и Франции произошло сращивание крупного капитала и государственной власти, и масонские связи, идеи использовались этими державами во вполне определенных целях международной политики. Когда масон Радищев, душевно нездоровый человек, публиковал свое лживое «Путешествие из Петербурга в Москву», ну неужели он предназначал его отечественной «общественности»? Да весь цвет современной ему «общественности» состоял из помещиков-крепостников! Нет, это, конечно же, была идеологическая диверсия, рассчитанная на резонанс за рубежом. И как раз поэтому Екатерина сочла, что он «бунтовщик опаснее Пугачева». А вот масон Карамзин никогда в бунтовщиках не числился. Но вреда для России натворил куда больше, чем Радищев — исказив историю своей страны. Более того, он обеспечил искаженный фундамент для будущих зарубежных и отечественных историков [101]. Но царь его не осудил, никуда не сослал, а наоборот, обласкал — поскольку и сам уже был заражен «просвещенным» западничеством.

Что ж, в случае победы декабристов история России и впрямь пошла бы по совсем другому пути. Но вовсе не по пути блага и процветания. Страна просто на сотню лет раньше рухнула бы в хаос. И несмотря на то, что «история сослагательного наклонения не имеет», вычислить это совсем не трудно. Ведь незадолго до России Англия и Франция проделали точно такую же штуку с Испанией. Она тоже была сильной и обширной державой, владея Латинской Америкой, Филиппинами, являлась оплотом ортодоксальной католической церкви. Испания, наряду с Россией, была одной из двух стран, которые так и не смог одолеть Наполеон, испанские крестьяне с верой в Бога шли на смерть, но истребляли захватчиков. Заморские провинции населяли разные народы, но администрация, аристократия, интеллигенция состояла из таких же испанцев, как в метрополии. Однако единый народ сумели расколоть.