— Нет. Я пишу книгу.

— Превосходно! Это научный трактат?

— Нет.

— Это солидная монография?

— Нет.

— Это сборник статей?

— Нет. Это даже не сборник лекций и методических советов.

— Но, позвольте, что же это такое?

— Я не сказал, месье? Это книга.

— Книга?

— Именно так, месье.

— Но этого вида работы нет в нашем регламенте вознаграждения сотрудников за научную деятельность!

— Мне очень жаль.

— Нет, это мне очень жаль, но нам, вероятно, предстоит расстаться с Вами.

— Из-за того, что я пишу Книгу?

— Нет. Из-за того, что вы не пишите то, что дает статус нашему научно-образовательному заведению, что поднимает его рейтинг в глазах наших спонсоров, что позволяет претендовать на гранты.

— Но что же мне делать месье?

— Пишите методические советы по этапам получения гранта от международной организации.

— Но я же никогда не получал таких грантов и никогда не имел с ними дела.

— Ну и что? Вы, главное, напишите. Мы найдем рецензентов и опубликуем. И вставим эту книгу в отчет об освоенных нами средствах, выделенных попечительским советом Института на повышение конкурентоспособности наших выпускников. А вашу книгу пишите в свободное от научных занятий время. Вы ведь, в первую очередь, преподаватель философии, а не, не…. эээ…. Ну Вы, думаю, вполне поняли меня. Не так ли, месье Ольежь?

— Да, месье. Конечно, месье. Я все сделаю, месье.

— И еще, Ольежь. Ваш французский слишком не совершенен. Вы ведь прекрасно говорите по-испански?

— Да, месье. Еще я владею английским, русским и украинским языками. Читаю на белорусском, сербском, болгарском, польском.

— Мы это ценим. Ваши курсы по Латинской Америке — превосходны, а лекции по сравнительной славянской антропологии — бесподобны. Но право же, Ваш французский слишком слаб.

— Я работаю над этим.

— Я надеюсь, что так. Вы свободны.

— До свиданья, месье.

Из пригорода Парижа, где на довольно обширной частной территории располагается наш институт, я решил отправиться в небольшое кафе Le Petit Poucet на улице Био, что недалеко от бульвара Бутиньоль. Утиная печень с айвой — это тот материальный стимул, который всегда отвращал меня от мрачных мыслей рутинной философии и неведомыми путями направлял мою душу к творчеству. А лучшая утиная печень с айвой, это, конечно же, Le Petit Poucet. В заведении я выбрал свой любимый столик и помимо утиной печени нагло заказал весьма непопулярную в этом рае мороженого с кальвадосом — чашечку крепчайшего кофе. Было весьма странное ощущение, что разговор с месье Франсуа Эмоном, заместителем директора Института, все время неустанно продолжает кружиться в моем сознании. Эта стало настолько невыносимым, что я отработанным воровским движением стянул салфетки и быстро написал на них наш диалог.

— Простите, — молодящийся крашеный блондин лет 50-ти виновато улыбался, стоя у меня за плечом, — меня зовут Луи Ришар и я хотел бы сказать, что Вы пропустили несколько запятых в своем премилом диалоге для, надо понимать, весьма фривольненькой пьески.

— А Вам какое дело, месье?

— О! Это профессиональное. Вы позволите? — мягко проговорил Луи, присаживаясь за мой столик. — Дело в том, что я редактор издательства «Пари», с одной стороны, и почетный президент одного весьма забавного клуба, связанного с творчеством, с другой стороны.

— Да? А мне какое дело до этого, месье?

— Мы хотели бы пригласить Вас поработать над книгой. Вернее, над нашей книгой. А если быть совсем точным, над книгой, которая, вне сомнения будет, если уже сейчас частично является Вашей книгой.

У меня пересохло во рту, и я внутренне напрягся. За словами крашеного редактора крылась какая-то реальность, которая ускользала от меня. Ведь я действительно писал книгу. Свою первую книгу. А посему знал очень точно, когда и с кем я ее обсуждал. Так вот, никогда и ни с кем я ее не обсуждал, а лишь упомянул в разговоре с месье Франсуа Эмоном пару часов назад, и… я облегченно вздохнул, упомянул в общении с салфеткой, с которой этот тип и выудил свою информацию.

— Мне это не интересно.

— 50 тысяч евро.

— Нет.

— Это карманные деньги. Плюс 200 тысяч евро гонорара.

— Это попахивает мошенничеством.

— Официальное оформление наших отношений. 50 тысяч евро на карманные расходы сразу после подписания договора и в присутствии нотариуса.

— Но я обычный преподаватель в не самом престижном вузе.

— Это ваше достоинство. Для нас достоинство.

— И в чем же подвох?

— Вы должны написать роман о запятых, точках, тире, двоеточиях, восклицаниях и так далее. Одним словом, о знаках препинания.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Причем роман должен быть философским, а отчасти и социологическим. Но при этом он должен быть, безусловно, антропологическим.

— Подождите, вы же сказали книгу, а теперь вот роман.

— Книгу и должны. А уж как ее оболгать: роман, пьеса, повесть — дело ваше.

— И за это вы платите 250 тыс. евро?

— Да.

— А если я возьму 50 тыс. евро и ничего не напишу?

— Это исключено!

— Почему?

— Потому.

— ?

— Потому что я готов рискнуть деньгами, Вы разве против?

— Да, против.

— Но против чего?

— Я пишу книгу о философах и философии.

— И что же?

— Вопросы с запятыми несколько далеки от философии.

— Это вы так решили?

— Но это же очевидно.

— Как знаете. Вот моя визитка. Если передумаете — звоните.

Почетный президент какого-то там любопытного клуба, молча, встал и ушел из кафе, а я только сейчас заметил, что уже доел свою печень, не тронув айвы. Странно, не правда ли?

Спустя примерно полгода и два одобренных Франсуа Эмоном текста, которые абсолютно соответствовали регламенту вуза, я подал в независимое издательство «Бордо» окончательный текст моей книги. Это был шедевр далекий от унылых шаманских завываний лекционного официоза прекрасно оплаченных Вузом. Это был текст, близкий к гениальности. Не в том смысле, что он слегка не дотягивал до гениальности, а в том смысле, что он слегка возвышался над гениальностью. Я написал книгу, в которой читатель был полноценным соавтором. Не декларировался, как у моего приятеля Умберто, а действительно им являлся.

Книга состояла из описания одного года жизни преподавателя философии в двух французских институтах. Этот год был представлен в тринадцати смальтах, кратких клипов, вырванных из времени и пространства событий. Точно так же, как наша память расчленяет прошлое на фрагменты, уверяя нас, что это прошлое последовательно и непрерывно. Точно так же, как наше «Я» покорно придумывает связи между кусочками нашей памяти, читатель может, да что там может, просто вынужден до придумывать связи между тринадцатью клипами. В итоге каждый читатель творит собственную вселенную смыслов, где основой выступает 13 смыслов автора и пара сотен тысяч знаков пунктуации. Это абсолютный апофеоз