— Да выключи ты его! Терпеть не могу этих диктаторов!

И неразговорчивая Зоя Монроз, еще и сейчас увлекающаяся парижскими модами, тут же покорно выключала. И она терпеть не могла диктаторов. Вытерев сопливые носы младшим сыновьям, ползавших тут же рядом на толстом персидском ковре и забавляющихся игрушками, сделанными по своим чертежам Гариным, она бралась за вязание, заканчивая штанишки для меньшего, для Федрофа. Из всех наград, дарованных королем Англии ее мужу, она предпочитала лишь коротенькую приставку к его титулу, слово «сэр». Ей очень нравилось произносить это слово.

По утрам, отыскав с трудом спрятанные детьми свои шлепанцы, надев розовый пеньюар, она выходила на площадку и кричала на весь замок:

— Где сэр Ричардсон? Слуги, поищите его в парке! Сэр Ричардсон, конечно, возится в розарии! Скажите сэру Ричардсону, что я жду его в голубой спальне!

И слуги отыскивали его. И недовольный Петр Гарин, то есть лорд Ричардсон, недовольный тем, что его оторвали от такого увлекательного занятия, перепачканный в земле, с исцарапанными шипами руками, нехотя поднимался в голубую спальню.

Обнищали они потом. И уже Дику Ричардсону в наследство достались лишь часть заросшего бурьяном розария да еще — что не исключалось вовсе — некоторые гены авантюриста Петра Гарина. Но в отличие от своего далекого предка Дик уже не обладал таким напористым нравом в достижении своих целей. Более того, от матери он унаследовал мягкий и флегматичный характер и даже некую застенчивость и нелюдимость.

Часто трогая пожелтевшие страницы книги историка и писателя Ч. Нормана[1], очевидца последнего межгосударственного катаклизма, Дик с огромным упоением вглядывался подолгу в старинные фотографии, дорисовывая в голове своим воображением события. На одной из них были запечатлены П. Гарин и З. Монроз в тот самый ответственный в обороне Англии и Большого Лондона день. Вымазанное в саже — вероятно, от копоти некачественных свечей — пирамидок гиперболоида — лицо Зои Монроз светилось бесшабашной удалью, было счастливым и радостным. Петр Гарин, такой же возбужденный и грязный, подмигивал фотографу левым глазом, как тот школьник, списавший контрольную по математике.

И, вчитываясь еще и еще в строки этой книги, Дик Ричардсон, с его затянувшейся инфантильностью — так говорила его бабка, миссис Сабрина Ричардсон — очень жалел, что родился так поздно, родился в этой стране, где города застроены густо небоскребами, а не в лесистой Англии тех времен, что родился в такой скучной и напичканной разными роботами и автоматами тек[2], что уже давно канули в Лету все войны, давно кончилась эра сражений и подвигов, давно миновала эпоха приключений и фантастических изобретений, эра гениев и ученых одиночек. Тому пример судьба деда, Фила Ричардсона. Приехав в Америку с кучей гениальных проектов, — у деда все проекты были «гениальными» — он не пожал плоды своей научной деятельности, не стал профессором какого‑либо университета, не разбогател, а лишь превратился в неврастеника, скрягу, брюзжащего противного старикашку.

Компании и концерны использовали его идеи, выплатив тому жалкие гроши. И сколько он ни тягался по судам, сколько ни нанимал адвокатов, так ничего и не добился. Как говорят русские в таких случаях — ободрали деда как липку. Так ему и надо! Нечего было соваться в эту Америку.

Дик удивился, что произнес про себя это слово, наименование своей страны, как‑то отчужденно, будто со стороны, будто она ему и не родина, будто он и не полюбил уже ее, ее сохранившиеся еще в глубинке леса и реки, луга и горы. А все от того, догадался он, что у меня чертовски плохое настроение. Оно плохое вот уже полгода, как остался без работы… И что ждет меня сегодня? Не наврал ли этот Грорэман? Мог и наврать. Он ведь не обязан говорить мне всю правду.

Раздался паромный свисток. Дик вздрогнул, очнулся, попытался припомнить лицо того человека, полного, с жиденькой черной бородкой, и весь разговор с ним на мосту.

Все произошло как‑то неожиданно, случайно. Так, по крайней мере, казалось ему. Четыре дня назад, во вторник, когда под вечер он переходил через Бруклинский мост и остановился посредине, чтобы полюбоваться открывшимся видом, поглазеть на проплывавший внизу океанский танкер, вдруг раздался скрип протекторов, резко затормозила машина. Из нее выбрался грузный человек в сером буклированном пальто и торопливо направился к Дику.

Автомобиль был дорогой, и Дик понял, что его, видимо, приняли за очередного самоубийцу, пришедшего сюда сводить счеты с жизнью. Он скривился, предчувствуя, что сейчас этот тип начнет читать ему лекцию о жизни, начнет доказывать, как хорошо жить, что и в лишениях есть какая‑то своя прелесть, что и борьба за существование была заложена с самого рождения еще их господом богом, Иисусом Христом.

Незнакомец извинился, попросил разрешения постоять рядом. Дик что‑то буркнул. Тот наклонился и попытался заглянуть в лицо Дику, и тому стало неприятно, он хотел уйти. Но толстяк, назвавшийся Гарфи Грорэманом, остановил его, придержав за плечо.

— Не спешите, мистер Ричардсон, — сказал он.

И Дик понял, что эта, показавшаяся ему сначала случайной, встреча является на самом деле не такой уж и случайной. Грорэман вынул тонкую сигару, угостил Дика, сам закурил такую же, выпуская вверх с наслаждением кольца дыма. Он спросил, как чувствует себя мистер Ричардсон. Тот промямлил, что неважно, сказал это как‑то неопределенно, махнув рукой.

— Мы вам можем помочь, — ответил тип и наклонился опять к Дику, как к своему хорошему знакомому; по мосту как раз проезжала медленно полицейская машина. — Но вы должны ответить на мои вопросы, — добавил Грорэман, внимательно изучая лицо Дика.

Взгляд его был цепкий, пристальный, Дику никак не хотелось сейчас болтать здесь на мосту, с незнакомым человеком, никак не хотелось откровенничать. Но каким‑то внутренним чутьем он уловил, что, возможно, от этого разговора зависит его будущее, что, возможно, это и есть та соломинка, за которую ему следует уцепиться.

— Что вас интересует?

— Все. Расскажите все о себе.

Дик помолчал немного, собираясь с мыслями, прикидывая, что же ему сказать, какие данные из своей биографии.

— Окончил колледж в Чикаго. Холост. Тридцать два года. Живу с бабкой на Лонг‑Айленд. Играл за команду факультета в бейсбол. Физически здоров. Онанизмом не увлекаюсь…

— Не надо таких подробностей, мистер Ричардсон, — прервал его Грорэман. — И не бойтесь откровенничать. Я ваших идей не украду. Моя специальность — психология. Поведение человека в экстремальных условиях… Что вы безработный, я знаю. За что вас уволили из компании «Электронный мозг»?

Меньше всего ожидал Дик услышать этот вопрос от незнакомца. Он постарался сосредоточиться, замешкался, подбирая правдоподобные аргументы, но ничего подходящего не приходило в голову.