В этот поздний час площадь Сан-Кассиано напоминала угрюмый каменный остров, окруженный каналами. Придя в назначенное место, Якопо Робусти посмотрел на часы церкви Сан-Джакомо-ди-Риальто со слегка подсвеченным циферблатом: они показывали около одиннадцати. Взгляд Якопо скользнул по городским крышам, темневшим на фоне неба, которое слабо освещал молодой месяц. Острые гребни высоких колоколен соперничали с изящной округлостью куполов. Прямые линии — кривые, потом опять прямые — кривые; рука художника принялась рисовать эти линии в свежем вечернем воздухе, превратившемся для него в гигантское полотно. В эту минуту он походил на дирижера, управляющего невидимым оркестром. Внезапные удары колокола вынудили его остановиться.

Одиннадцать часов. Теперь Якопо смотрел на тени, пересекавшие темную площадь. С последним ударом колокола вновь воцарилась тишина, едва нарушаемая шорохом плащей и еле слышными разговорами проходивших мимо людей.

— Синьор Робусти?

Якопо почудилось, что заговорила тень. Он резко повернулся и увидел высокого мужчину, который, едва поприветствовав его, взял за руку и повлек за собой. Мгновение спустя они уже были на улице Кампанилы.

— Кто вы? — спросил Якопо.

— Синьор Робусти, — тихо проговорил его спутник, — вам ни к чему мое имя, знайте только, что я принадлежу к братству святого Роха.

Незнакомец шел быстрым шагом. Низкий строгий голос выдавал в нем человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись. Широкополая шляпа и плащ скрывали почти все его лицо, видны были только черные пронзительные глаза. Немного помолчав, он продолжил:

— Мы пожелали встретиться с вами, синьор Робусти, прежде всего потому, что вы художник, но еще и потому, что вы венецианец. Завтра утром наша Скуола[1] объявит о своем решении устроить большой конкурс, в котором будут участвовать крупнейшие художники Венеции. Им будет заказано пятьдесят полотен, которые украсят наш дворец. Вы понимаете, что это грандиозная работа, на которую уйдет больше десяти лет. Поэтому братство намерено выплачивать двести золотых дукатов в год тому художнику, на ком мы остановим свой выбор.

Незнакомец надолго замолчал. Якопо задумался: это как раз то, чего он всегда хотел. Сын простого красильщика, он стал художником благодаря своему трудолюбию и аскетизму, его мечта — выйти из тени всяких там Тицианов и Микеланджело. Этот человек, что идет рядом с ним, — посланный ему ангел или демон, какая разница, в любом случае он волен определить его судьбу.

Возле Большого канала незнакомец вдруг остановился. Он убедился, что за ними нет слежки, проводил взглядом двух молодых ремесленников, свернувших на улицу Боттери, и, только когда они были уже достаточно далеко, вновь крепко взял Якопо за руку и тихим голосом заговорил: — Вы ведь венецианец, синьор Робусти, как и мы, как ваш отец и дед. В ваших венах течет кровь тех, кто сумел на воде выстроить город и кто еще совсем недавно господствовал на Востоке и на Западе. Мастер Тинторетто, во младенчестве вас крестили водой лагуны, поэтому мы считаем вас своим. Великая Венецианская республика должна, как и прежде, принадлежать венецианцам. Патриции, заседающие во Дворце дожей, открывая двери всему миру, толкают наш город к гибели. Взгляните вокруг, кто украшал наши лучшие дворцы? Этот мужлан Джорджоне из Кастельфранко, этот Паоло Кальяри из Вероны или же проклятый Тициан из Пьеве — у него нет ни капли венецианской крови, и тем не менее он чувствует себя здесь властителем искусств. Однако будьте уверены, синьор Робусти, всему этому скоро придет конец, мы сделаем так, что конкурс в Скуоле Сан-Рокко выиграете вы. А чтобы наши планы осуществились, завтра в полночь постучите в дверь этого дворца и строго следуйте всем указаниям, которые вам будут даны.

Закончив свою речь, незнакомец спрятал руки внутрь плаща и, никак не попрощавшись, быстро зашагал вдоль Большого канала.

А Якопо пошел домой, в Каннареджо. По дороге ему вспомнился отец, красильщик тканей: это ему он обязан своим прозвищем Тинторетто, маленький красильщик, — так его уже в раннем детстве называли приятели-мальчишки. С семи лет он помогал отцу в красильне. Он вспомнил, как ночи напролет изучал рисунок и колорит. Его глаза теперь уже не так зорки из-за того, что он много работает в мастерской, где царит вечная полутень, и кости ломит потому, что, расписывая церкви, он подолгу не выходит из сырых и влажных помещений. Припомнилось ему и давнее унижение, которое заставил его испытать Тициан, его старый учитель: увидев в нем будущего соперника — ему тогда едва исполнилось двенадцать лет, — он при всех выгнал его из своей ученической мастерской. А когда бывших подмастерьев, его одногодок, одного за другим приняли мастерами в цех живописцев, он был вынужден постигать профессию в одиночестве, да еще на первых порах не имея возможности использовать ультрамариновую и золотую краски: у торговцев они стоили слишком дорого. Иногда, когда у отца не хватало денег, чтобы прокормить семью, он, Якопо, скоблил пол в своей мастерской, чтобы самому сделать коричневую краску разных тонов. Но ни разу у него и мысли не возникло сменить профессию. Он всегда знал, что его имя навечно будет вписано в историю города. В тот самый вечер Якопо, идя по площади Сан-Поло, вдруг заговорил в полный голос. Сжав кулаки, словно убеждая себя в будущем реванше, он сказал самому себе: «Я стану победителем. Я буду тем, кому доверят украшать Скуолу Сан-Рокко. Однажды меня признают самым большим художником Венеции».