Шестнадцати годков,

Макдермотт же возился

Средь сбруи и подков.

А их хозяин Томас

Киннир вольготно жил

И экономку Нэнси

Монтгомери любил.

«Ах, Нэнси, не печалься,

Я в город поскачу,

И, в банке сняв наличных,

К тебе я прилечу».

«Хоть Нэнси и не леди,

А родом из простых,

Но разодета в пух и прах —

Богаче щеголих.

Хоть Нэнси и не леди,

Но мною, как рабой,

Жестоко помыкает,

Век сокращая мой».

Грейс полюбила Киннира,

Макдермотт Грейс любил,

Вот только их любовный пыл

Всех четверых сгубил.

«Будь, Грейс, моей зазнобой!»

«Нет-нет, уйди, не смей!

Любовь свою мне докажи —

Монтгомери убей».

Он взял топор и Нэнси

По голове хватил,

И, притащив к подвалу,

По лестнице спустил.

«О, пощади, Макдермотт,

Не убивай меня,

Грейс Маркс, одеждою своей

Я одарю тебя!

Не за себя прошу я,

Не за свое дитя,

А за Томаса Киннира,

Кого люблю так я!»

Макдермотт хвать за волосы,

За шею Грейс взяла —

И стали бедную душить,

Пока не померла.

«Ах, что же я наделала!

На свете мне не жить!»

«Тогда придется нам с тобой

И Киннира убить». —

«Молю тебя, не надо,

Его хоть пожалей!» —

«Нет, он умрет, ведь ты клялась

Зазнобой стать моей».

Вот Киннир прискакал домой,

Макдермотт чутко бдит:

«Ба-бах!» — Хозяин уж в крови,

Застреленный, лежит.

Приходит коробейник в дом:

«Вам платья не продать?» —

«Нет, мистер Коробейник,

Их у меня штук пять».

Мясник затем приходит в дом:

«Филе вам не нужны?» —

«Нет, мистер, нам еще надолго

Хватит свежины!»

Они украли золото

И серебра чуть-чуть

И вот в коляске краденой

В Торонто держат путь.

Глухой порою добрались

До города, как тать,

И в Штаты через Озеро

Решили убежать.

Бесстыдно под руку она

Макдермотта брала

И в Льюистоне Мэри

Уитни себя звала.

Нашли в подвале трупы:

Хозяин на спине,

А за лоханью — Нэнси

С лицом, как в жутком сне.

И пристав Кингсмилл судно

Взял напрокат в порту,

На всех парах поплыл он,

Чтобы поспеть к утру.

Каких-то шесть часов прошло,

Хоть время и летит,

И вот в отель заходит он

И громко в дверь стучит.

«Кто там? — спросила Грейс. — И что

Вам нужно от меня?» —

«Убийство совершили вы.

Вас арестую я».

Потом все отрицала Грейс

И поклялась в суде:

«Не знала я ведь ничего

О той большой беде.

Меня принудил он, сказав,

Коль стану я болтать,

Меня он пулей из ружья

Отправит прямо в Ад».

Макдермотт так сказал в суде:

«Не я повинен в том,

Что из-за ейной красоты

Спознался я с грехом».

И Джейми Уолш сказал в суде,

Поклявшись, что не врет:

«На Грейс надето платье Нэнси,

Нэнсин капор — вот!»

Макдермотта на виселицу

Вздернули, а Грейс

В темницу упекли, чтоб там

Несла свой тяжкий крест.

Он провисел пару часов

И прямо из петли

На стол учебный угодил,

Разъятый на куски.

У Нэнси роза на холме,

У Томаса — лоза,

И меж собой они сплелись,

Как будто навсегда.

Но всю оставшуюся жизнь

За свой тяжелый грех

Томиться будет Грейс в тюрьме,

Чтоб был урок для всех.

Но ежели искупит Грейс

В конце свою вину,

Стоять ей после смерти

От Спаса одесну.

Стоять от Спаса одесну

И боле бед не знать,

Он смоет с грешных дланей кровь

Их выбелит опять.

И Грейс, как белый снег, чиста,

На небо взмыв потом,

Отныне будет жить в Раю,

В блаженстве неземном.

Это женщина среднего роста с худощавой изящной фигуркой. В ее лице ощущается безысходная печаль, которую очень больно наблюдать. Кожа светлая и, наверное, была очень свежей до того, как поблекла от безнадежной грусти. Глаза ярко-синие, волосы — золотисто-каштановые, а лицо было бы довольно миловидным, если бы не острый выступающий подбородок, который всегда придает людям с таким дефектом лица выражение коварства и жестокости. Грейс Маркс смотрит на вас искоса, украдкой; глазами никогда не встречается с вами и, незаметно взглянув, неизменно потупив взор, уставляется в землю. Она похожа на человека, который стоит намного выше своего скромного положения…

Сюзанна Муди. «Жизнь на вырубках», 1853

Ее лицо лучилось такой же красотой,

Как спящее дитя иль мраморный святой,

Такою красотой и нежностью лучилось,

Как будто ничего дурного не случилось!

Прижав ладонь ко лбу, так узница рекла:

«На муки я себя сама же обрекла,

Но мой не сломлен дух, и я должна сказать,

Что и семи замкам меня не удержать».

Эмили Бронте. «Узница», 1845[7]

1859 год

Я сижу на фиолетовом бархатном диванчике в гостиной коменданта — в гостиной его жены. Эта гостиная всегда принадлежала жене коменданта, хоть и не всегда одной и той же, ведь жены менялись по причинам политическим. Мои руки сложены на коленях, как требуют приличия, хоть я и без перчаток. Мне хотелось бы иметь гладкие белые перчатки, без единой морщинки.