Карен смотрит в иллюминатор, и пятнышко грязи на стекле наводит ее на такую мысль: «Вот было бы здорово, если бы днем звезды не гасли, а просто чернели. Все небо было бы усеяно черными точками, словно посыпано перцем. На юге виднеется серп луны. Представь себе: поднимаешь глаза и видишь луну, как будто охваченную огнем!» Впервые за многие месяцы Карен чувствует, что ее жизнь — настоящая история, а не просто цепочка событий, записанных в ежедневник: обманчивое упорядочивание хаоса, попытка придать хоть какой-то смысл всей окружающей неопределенности. «Мы, люди, — думает Карен, — попались в ловушку времени. В этом наша беда. В том, что мы вынуждены истолковывать жизнь как последовательность событий — как историю, как повесть, — и если мы не находим свою историю, то чувствуем неуверенность и растерянность».

Но только не Карен, только не сегодня. Озабоченный подросток, сидящий через проход, очень-очень осторожно приподнимает айфон и очень-очень осторожно фотографирует Карен, и та показывает камере средний палец. Она снова чувствует себя молодой. А потом на нее вдруг накатывает ощущение дежа-вю. Это странно: откуда бы взяться дежа-вю, если Карен никогда в жизни не делала ничего даже близко похожего на нынешнюю авантюру. Ощущение быстро проходит, и Карен сидит, размышляет о том, какой была бы наша жизнь, если бы она ощущалась сплошным дежа-вю — если бы жизнь ощущалась беспрерывным повтором. Карен что-то такое читала о человеке, ощущавшем жизнь именно так. Какое-то повреждение мозга, нарушение чувства времени. Неужели это и есть время — наше восприятие его быстротечности или, наоборот, вялотекучести?

А потом самолет начинает снижаться, идет на посадку. Командир экипажа объявляет, что они прибывают в аэропорт точно по расписанию, даже на пять минут раньше. Карен охватывает радостное предвкушение, такое рождественско-утреннее ликование, когда ты буквально дрожишь от волнения и знаешь, что под наряженной елкой тебя ждут подарки, игрушки, завернутые в красивую бумагу, пусть даже елка — на самом деле коктейль-бар в отеле при аэропорте, а игрушка в праздничной упаковке — Уоррен. «Вот чего мне бы хотелось, — думает Карен. — Чтобы вся моя жизнь ощущалась, как утро в день Рождества».

Раздраженная высокомерная стюардесса говорит Карен, чтобы та привела спинку кресла в вертикальное положение. Вот же корова. Карен решает ее помучить и тянет до самой последней секунды. Пока самолет идет на посадку, она размышляет об Уоррене. Что она о нем знает? Только то, что он сам рассказал о себе. И то, каким она представляет его, исходя из перерывов между ответами (он отвечал быстро, но все же не слишком быстро, то есть не проявляя никакой психопатической горячности) на ее электронные письма, в которых она писала о своей работе (секретарша у трех психиатров; причем все трое явно ненормальные), о дочке (Кейси, угрюмая пятнадцатилетняя скрипачка), о бывшем муже (Кевин, мерзавец; но он хотя бы обещал заплатить за колледж Кейси), и… о чем еще было писать? Все, что делает нас хоть немного особенными, хоть немного отличными от других, почему-то кончается очень быстро; мы все очень похожи на самом деле. Общего между нами значительно больше, чем кажется. Когда Карен начинала работать секретарем у доктора Марша, доктора Уэллсли и доктора Ямато, ей казалось, что это будет как минимум забавно: вуайеристическое возбуждение при расшифровке докторских рассуждений, надиктованных после сеансов, — удовольствие, которое мы получаем, наблюдая за тем, как другие собственноручно коверкают свою жизнь с поистине царским размахом. И поначалу все было прекрасно и удивительно. Или точнее: «Дорогой Уоррен, поначалу все было прекрасно и удивительно — а потом вдруг стало уже не так удивительно и прекрасно, потому что все эти самоубийства и назойливые домогательства, нервные срывы и передозировки оказались всего лишь немногочисленными вариациями на тему безумия или, вернее, нетипичных состояний: паранойи, аутизма, депрессии, тревожности, обсессивно-компульсивных расстройств, синдрома дефицита внимания и нарушений, возникающих в результате черепно-мозговых травм и старения — в общем, ты понимаешь. Когда читаешь Оливера Сакса или онлайн-лекции на сайте TED, безумие кажется чем-то забавным, интригующим и необычным. Поверь мне на слово, ничего интересного в этом нет. Основная задача: покрепче подсадить людей на пилюльки и самому не съехать с катушек, когда гиперактивные невротики ерзают в кресле и стучат ногой по стойке со старыми журналами „Стиль“ в приемной».

В ответ Уоррен написал, что когда-то подумывал стать священником. Ему казалось, что это будет интересно: слушать рассказы о проявлениях темных сторон человеческой натуры. Но, поразмыслив как следует, он решил, что это будет смертельно скучно на самом деле. Потому что смертных грехов всего семь, даже не восемь, и если ты изо дня в день будешь слушать все те же истории о все тех же семи грехах, тебе останется только решать судоку на своей стороне исповедальни и молиться, чтобы кто-то скорее придумал какой-нибудь новый грех и твоя жизнь снова сделалась бы интересной.

Судоку? Я люблю судоку, ответила Карен. Уоррен тоже любил судоку. Так они потихонечку проникались друг к другу.

Уоррен: Карен представляет себе мужчину шести футов ростом, с редеющими волосами, но все-таки еще не настолько, чтобы это было критично; достаточно привлекательного внешне — привлекательного настолько, чтобы возбуждать эротические порывы, но все-таки не совсем уж красавца, рядом с которым Карен будет чувствовать себя неуютно в окружении официанток, секретарш и аспиранток. Стоп… зачем я пытаюсь себя обмануть? Мужчина заходит в книжный магазин и ищет книги об одиночестве — и все женщины в магазине тут же делают стойку и принимаются с ним заигрывать. Женщина ищет книги об одиночестве — и магазин тут же пустеет. Мужчина может быть каким угодно, но чтобы быть привлекательным, ему нужно только одно: наличие пульса. Как ни странно, но то, что Карен в разводе и что у нее есть дочь, помогает ей заводить новые знакомства с мужчинами — во всяком случае, в Интернете. Если тебе за тридцать, а жизнь так и не удалась, твоя тоска и растерянность, так или иначе, проявятся. Имея дочь, Карен легко находит общий язык с отцами-одиночками — язык, непостижимый для тех, у кого нет детей. И если уметь сдерживать горечь, то развод — это еще одна общая тема, непонятная для одиночек, никогда не имевших семьи.

Карен знает, что выглядит моложе своих сорока. На вид ей можно дать тридцать шесть — или тридцать четыре, но подпорченных нездоровым пристрастием к алкоголю. На фотографиях Уоррен кажется немного печальным. Он прислал ей всего две своих фотки (это, наверное, должно настораживать, или нет?). Так вот, на снимках он кажется грустным и почему-то слегка скуповатым. Невозможно представить, как такой человек заправляет машину бензином премиум-класса. У него, кстати, «форд рейнджер» 2009 года выпуска, фотографию которого Уоррен тоже вложил в то письмо. Фотка только с машиной вообще без людей. Боженька, миленький, сделай так, чтобы он не был скупым. Я еще не настолько стара, чтобы обсуждать скидочные купоны.

Направляясь к выходу из самолета, Карен обозревает все, что осталось в салонах после высадки пассажиров. Вещи как отражение статуса их владельцев: шуршащие, из тонкой фольги пакетики из-под закусок и дешевые, в мягких обложках издания Дэна Брауна в туристическом классе, номера «Экономиста» и «Атлантика» в бизнес-классе. И конечно же, престарелые и инвалиды, брошенные на айсберге. Их будут высаживать в самую последнюю очередь.