И, поняв, что все будет гораздо хуже, Джейк отвел взгляд от дергающихся локтей отца.

Что бы ни было, книги погибли. Все выгребли, дочиста. Что у него осталось?

Когда похоронный церемониймейстер не гневался из-за лености и лжи одного отрока, а, наоборот, питал надежду, у него обычно выходило про секреты силы, способы обретения радости и царство Света. Когда надежда рушилась – про Тьму, пропасть и гибель. Последние три года в основном про гибель.

Брошюр было ужасно много.

Саммерса-старшего побуждал к служению Святой дух и пылкое желание вразумлять и питать стадо Божье. Саммерс-младший руководствовался не менее пылким желанием по возможности реже быть вразумляемым кем бы то ни было. Отец, как и подобает рукоположенному служителю общины, использовал каждую возможность подтвердить свое призвание молитвой. Сын подумывал о том, что истинная вера вряд ли нуждается в таком количестве подтверждений. Пресвитер неукоснительно делал все, чтобы его собственную жизнь и жизнь членов его семьи не пятнали помыслы пустые и суетные. Его сын… да, собственно, мы отвлеклись.

Не далее, как две недели назад Саммерс-младший вышел с утра на улицу со стопкой этих душеспасительных чтений. Удачно успел отскочить за угол, избежав, таким образом, встречи с Альфом и Генри Лароз, надежно спрятал брошюры в выгребной яме общественной уборной, аккуратно уронил сверху деревянную крышку, скрыв, таким образом, улики, свернул на Черч-стрит, довольно метко вернул встречному мальчишке брошенный в спину огрызок, и уже приготовился приятно провести день, шатаясь по городу. Как вдруг был схвачен за ухо яростной рукой отца. Под свист и насмешливые комментарии в спину, был доведен до экипажа, препровожден домой, примерно наказан и до сегодняшнего дня находился под домашним арестом.

Выходить разрешалось только на собрания общины. Утренняя молитва. Вечерняя молитва. Остальное время молодой человек проводил в дощатых стенах мастерской, закатав рукава и шаркая рубанком.

«Труд скорбный и искупающий».

Почему, черт побери, труду так необходимо быть скорбным?

Но тут хлопнула дверь отцовского кабинета и послышались торопливые шаги Роз.

Отец на него не смотрел, разворошил кочергой страницы, дождался, чтобы пламя как следует схватилось. Принял в свои руки трость.

– Матильда! – позвал он. – Матильда, иди сюда!

Джейк взглянул матери в лицо, не выдержал и стал смотреть в пышную пепельную прическу. Вошли старшие. Из-за их юбок выглянула Эмми, которую тут же схватили за руку.

Семья была в сборе.

– Джейк! – это была Софи. – Опять! Ты что, нарочно? Тебе, может быть, это нравится? Тебя наказывают, а тебе все равно. Ты нас так ненавидишь? Когда же, наконец…

– Он не нарочно, – возразила Дороти. – Он болен. Теперь это ясно. Его нужно отправить в сумасшедший дом.

– Джейк Саммерс, – привычным торжественным тоном проговорила мать, – мы глубоко опечалены твоим поведением. Пусть наказание очистит твою душу.

Джейк старательно не смотрел на Эмми. Скинул пиджак, перегнулся через подлокотник кресла и тонкая, гибкая трость рассекла над ним воздух.

– …ежедневно и ежечасно. Ежедневно и ежечасно… – молились мать с сестрами.

– Софи, – позвал Джейк, – давно хотел тебя спросить. Скажи-ка, а ты…

Пресвитер замахнулся.

– …ты не слишком стараешься быть сторожем брату… своему… Ай!

– Замолчи! Это для твоего блага!

– Помню я, помню. Фу, Софи. Взрослая девушка, а… лазает по всяким подозрительным местам. На крышу! К соседям! Ай, мама!

Во всяком случае, у Софи будет разговор с матерью. Скорее всего, будет. Не может же быть, чтобы… И, кстати, кто же помог ей все это перетащить. Неужто… отец…

Звонко щелкала трость.

Джейк дергался из стороны в сторону – не так просто было терпеть. Но выговорил:

– Давай, папаша, старайся. Авось ТАМ кто услышит.

Все ахнули.

Стоявшая снаружи толпа детей живо интересовалась происходящим. Толстый Альф Лароз успел спрятаться, чтобы не попасться выбежавшей служанке, и увидел, что, во-первых, в руках у той кухонный нож, а во-вторых, что направляется она к иве у придорожной канавы.

Когда девица вернулась с пучков прутьев, сомнений уже не осталось.

Толпа детей радостно заржала.

Прислуга скрылась за дверью. Из дома слышался шум, грохот, проклятия, крики и вопли. Джейк посылал всех к дьяволу и называл отца такими словами, что кровь стыла в жилах, глаза вылезали из орбит, а волосы шевелились на голове. Но недолго. Вскоре он перешел на душераздирающее: «Не буду! Не буду! Хватит! Не надо больше!».

Потом, наконец, настала тишина.

Оглянувшись по сторонам, Альфред Лароз приник к замочной скважине.

В коридоре, который вел прямо до лестницы, раздвинулись портьеры и Джейк без пиджака и жилета рванул вверх. Отстегнутые подтяжки болтались, путаясь у него под ногами, а он не обращал на них внимания, хотя мог и шею сломать. Тут же выскочил папаша, нагнал его и схватил за плечо. У Джейка вздымалась грудь, он тяжело дышал, щека горела. За гробовщиком явилась Софи. Что говорил гробовщик, разобрать толком не получалось. Но, судя по тому, как тряслись его бакенбарды, когда он указывал Софи на Джейка, и как она кивала, и как потом Джейк ушел наверх – ясно. Он был вроде арестанта.

Чертовски забавно.

Во вторник, 25 апреля 1905 года солнце грело щеки, ветер шевелил волосы и вообще погода с самого утра стояла такая, что до смерти хотелось стать счастливым. Сразу и навсегда, одним махом.

Джейк Саммерс сидел на валуне на берегу речки Винуски и запускал камешки в воду.

Раз, – запрыгал плоский камень, – два… три… «…четыре-пять-шесть…семь!» – другой камень, пущенный чьей-то чужой рукой, нагло обогнал его собственный.

Джейк обозрел это дело. Оборачиваться не хотелось, но, гори все огнем, могут напасть сзади.

Один он там или их много? Ни обидных реплик, ни гогота не последовало. Возни тоже не было слышно.

Тогда Джейк неторопливо поднял пару камней, взял один поудобнее, зажал второй в кулаке и медленно повернулся.

Чуть поодаль стоял такой маленький, в желтых ботинках. Голову к плечу склонил – смотрит, как воробей. Джейк обозрел чужака от ботинок до больших, как у девчонки, карих глаз. Светлые бриджи старенькие, а сидят отлично. Серый пиджак с блестящими пуговицами лихо заброшен на плечо. Сам тощий, шея жалкая. И близорук – вон, щурится. Брови срослись на переносице, а черные кудри треплет ветер. Рот широкий, как у лягушонка. Взгляд уверенный, чуть не самодовольный. Хоть и шкет. Видно, что ловкий – этакий прошмыга.