войну. На войну с народом еще более диким, чем его собственные македоняне, – с трибаллами, жившими вдоль Истра[2] – величайшей реки в Европе, которые одевались в медвежьи шкуры и носили лисьи шапки.

Жене Филипп сказал лишь такие слова:

– Не забывай все время приносить жертвы богам, чтобы соблаговолили и ты родила мне сына, мужчину, наследника, подобного мне.

После чего сел на гнедого коня и пустил его в галоп. За царем поскакали его военачальники, и земля во дворе задрожала под копытами боевых скакунов, а в такт топоту загремели доспехи.

После отъезда мужа Олимпиада приняла холодную ванну и, пока служанки терли ей спину мочалкой, смоченной маслом жасмина и пиерской розы, послала за Артемизией, своей кормилицей, статной, грудастой пожилой женщиной из благородной семьи. Кормилицу привезли из Эпира вместе с Олимпиадой, когда та прибыла в Македонию для бракосочетания с Филиппом.

Рассказав ей свой сон, царица спросила:

– Моя добрая Артемизия, что может он означать?

Кормилица помогла госпоже выйти из ванны и стала вытирать ее египетским льняным полотном.

– Девочка моя, сны – это всегда послания богов, но не многие умеют толковать их. Думаю, тебе следует отправиться в самое древнее наше святилище и посоветоваться с Додонским оракулом на нашей родине, в Эпире. Там с незапамятных времен жрецы передают друг другу умение различать голос великого Зевса, отца богов и людей, который слышен в ветвях тысячелетнего дуба, когда в святилище дует ветер, тот ветер, что весной и летом заставляет ветви шептать, а осенью и зимой – сбрасывать к корням сухие листья.

И вот, спустя несколько дней, Олимпиада пустилась в путь к святилищу, воздвигнутому в месте, полном величественной мощи, в зеленой долине, укрытой лесистыми склонами гор.

Об этом храме говорили, что он один из самых древних на земле. Вскоре после того, как Зевс изгнал с небес своего отца Кроноса, из его руки вылетели две голубки. Одна голубка села на додонский дуб, а другая – на пальму в оазисе Сива в жгучих песках Ливии, и с тех пор в этих двух местах можно слышать голос отца богов.

– Что означает мое сновидение? – спросила Олимпиада у жрецов святилища.

Они сидели кругом на каменных скамьях среди зеленого-зеленого луга, заросшего ромашками и лютиками, и слушали, как ветер шевелит листву дуба. Казалось, их всецело поглотило это занятие.

Наконец один из жрецов сказал:

– Твой сон означает, что рожденный тобою будет из рода Зевса и смертного человека. Он означает, что в твоем лоне кровь бога смешалась с кровью человека. Сын, которого ты произведешь на свет, будет сиять чудесной силой, но как яркое пламя выжигает нутро лампады и быстро пожирает питающее его масло, так его душа может выжечь грудь, в которой заключена. Помни, царица, историю Ахилла, предка твоего славного рода: ему было дано выбрать между жизнью короткой, но славной или долгой, но неприметной. Он выбрал первую: пожертвовал жизнью за один ослепительный миг.

– Такова судьба, предначертанная ему? – в трепете спросила Олимпиада.

– Это возможная судьба, – ответил другой жрец. – Человек может пройти много дорог, но все люди рождаются с разной силой, которая исходит от богов и стремится вернуться к богам. Храни эту тайну в своем сердце, пока не наступит момент, когда природа твоего сына проявится в полной мере. А тогда будь готова ко всему. Будь готова даже потерять его, ибо, что бы ты ни делала, тебе не удастся воспрепятствовать предначертанию судьбы, гласящему, что слава твоего сына распространится до пределов мира.

Не успел он договорить, как ветерок, шелестевший листвой дуба, внезапно усилился холодным порывом с юга и за короткое время набрал такую силу, что пригнул кроны деревьев и вынудил жрецов накрыть головы плащами.

Ветер принес с собой густую рыжеватую дымку, которая заволокла всю долину, и Олимпиада тоже закуталась в плащ с головой и осталась неподвижно стоять посреди вихря, как статуя безликого божества.

Вихрь пронесся так же внезапно, как налетел, и, когда дымка рассеялась, статуи, стелы и алтари, украшавшие священное место, оказались покрыты тонким слоем красной пыли.

Тот жрец, что заговорил последним, кончиком пальца коснулся пыли и поднес его к губам.

– Эту пыль принесло дыхание ливийского ветра, поднятого Зевсом-Амоном, у которого есть оракул среди пальм Сивы. Это чудесное знамение, поскольку два самых древних оракула на земле, разделенные огромным расстоянием, в один и тот же момент позволили услышать голос бога. Твой сын уловил исходящие издалека призывы и, возможно, внял их посланию. Когда-нибудь он услышит их снова – в великом святилище, окруженном песками пустыни.

Выслушав эти слова, царица вернулась в Пеллу, столицу Македонии, и средь пыльных летом и грязных зимой улиц с робостью и тревогой стала ожидать того дня, когда у нее родится сын.

Схватки начались весенним вечером, после захода солнца. Женщины зажгли светильники, и кормилица Артемизия послала за повитухой и врачом Никомахом, который оказывал помощь еще старому царю Аминте и присутствовал при рождении немалого числа царских отпрысков, как законных, так и побочных.

Никомах знал, что время подошло, и был наготове. Он повязал передник, нагрел воду и велел принести еще свечей, чтобы было светлее.

Но первой приблизиться к царице он предоставил повитухе, так как в тот момент, когда женщина производит на свет сына, она предпочитает, чтобы к ней прикасалась другая женщина: ведь только женщина способна понять муки и одиночество, в которых рождается новая жизнь.

А царь Филипп в это время вел осаду города Потидея и ни за что на свете не покинул бы своих боевых порядков.

Роды были долгими и трудными, потому что Олимпиада отличалась стройным и хрупким сложением.

Кормилица то и дело вытирала пот:

– Наберись сил, девочка, напрягись! Вид твоего сына сотрет память о всех тех страданиях, которые ты сейчас испытываешь.

Она смочила царице губы ключевой водой, которую служанки постоянно сменяли в серебряной чаше.

Но когда наконец боль достигла такой силы, что Олимпиада едва не лишилась чувств, вмешался Никомах: он направил руки повитухи и велел Артемизии надавить на живот царицы, потому что у той самой уже не оставалось сил.

Врач приложил ухо к паху Олимпиады и услышал замедляющиеся удары маленького сердечка.

– Дави изо всей силы, – велел он кормилице. – Ребенок должен родиться сейчас же.

Артемизия навалилась всем своим весом на царицу, и та с громким криком наконец разрешилась от бремени.

Перевязав пуповину льняной нитью, Никомах быстро перерезал ее бронзовыми ножницами и протер ранку неразбавленным вином. Артемизия первая посмотрела в личико ребенка и пришла в восторг.