Нас же, подглядевших эту напряженную семейную сцену, она так взволновала, что мы чуть не упустили из виду, как отличается рассказ жены мужу от того, что ей сказал ангел. Отсутствуют две главные детали: женщина не упоминает, что бритва и ножницы не должны коснуться головы сына, который у них родится, и не сообщает мужу, что сыну их предстоит спасти Израиль от филистимлян.

Почему же опущены столь важные детали?

Можно отговориться тем, что о бритве женщина просто забыла — от испуга и волнения. Или, быть может, подумала, что Маной и сам понимает: если сыну предписано стать назореем, значит, на него распространяются все известные законы монашества. Но второе-то упущение, как его понять? Почему жена скрыла от мужа предначертание судьбы их сына, ставшее для нее наградой за горькие годы бесплодия?

Чтобы это понять — чтобы понять жену Маноя, — надо перечитать рассказ ее глазами. Как мы уже говорили, даже имя ее в библейском тексте не упоминается. «Неплодна» — вот и все, что о ней сказано, да еще и усилено повтором: «неплодна и не рождала». Такое подчеркивание говорит нам о том, что ребенка она прождала долгие годы и уже, должно быть, разуверилась, что когда-нибудь сможет зачать. Возможно, этот «титул» — неплодная — уже стал ее прозвищем в семье и у соплеменников. Мог и муж во время ссоры бросить ей раз-другой это унизительное «неплодная». И слово это было ей постоянным укором, когда задумывалась она о себе и своей судьбе.

И вдруг эта женщина, что «неплодна и не рождала», удостоилась явления ангела, оповестившего ее о том, что ей предстоит родить. И тут же, в тот самый миг, как сбылась ее заветная мечта и неземная радость переполнила женщину, ангел добавляет: «…от самого чрева этот младенец будет назорей Божий, и он начнет спасать Израиля от руки Филистимлян».

В сердце ее — буря мыслей и чувств.

У нее будет сын. У нее — неплодной — родится дитя! Нет сомнения, она полна гордости от сознания, что ребенок ее станет спасителем Израиля: какая мать не возгордится тем, что дала жизнь сыну, который спасет свой народ?

Но уже и другая мысль жалит ее сердце: она должна выносить не обычного ребенка, а назорея Божьего и спасителя Израилева. И это высокое предназначение не будет созревать и развиваться в ней постепенно, чтобы она успела свыкнуться с ним и «дорасти» до обязывающей роли «матери народного спасителя». Нет, это уже случилось — внезапно, безоговорочно и неизбежно «…ибо младенец от самого чрева до смерти своей будет назорей Божий».

Она пытается осознать: этого ребенка, столь долгожданного и только сейчас ей дарованного, едва пустившего в ней росток, уже коснулась некая другая сущность, иная, чужая. Никогда ему не быть только ее ребенком. Никогда он не будет принадлежать ей одной.

Сразу ли она это поняла? В этот миг ее заполняет радость: вот наконец она и зачала. Радость и гордость за то, что ей, именно ей (а не другим из их селения, видевшим в ней лишь «неплодную и не рождавшую»), дано произвести на свет столь необычного ребенка. Но можно догадаться, что в глубине души мать Самсона уже знает — знанием глубинным, женским, интуитивным, не связанным ни с религией, ни с Богом, — что дарованный ей ребенок уже у нее отнят. И самый интимный миг ее жизни, когда она осталась наедине с собой, превратился в общественное достояние для современников и на все времена (ведь даже мы, совсем чужие матери Самсона люди, по-прежнему ищем что-то в судьбе ее сына через тысячелетия). Оттого в порыве неприятия и протеста она отбрасывает тягостное для нее известие о судьбе сына.

И тут приходит на память библейский рассказ о другой женщине, судьба которой схожа с судьбой матери Самсона: об Анне, которая тоже молилась в слезах и дала обет, что, если родится у нее сын, отдаст его Богу назореем. И когда дала она этот зарок, родился у нее Самуил, но ей пришлось отдать его священнику Илию. С простой человеческой точки зрения оба эти рассказа о необычайном зачатии вызывают нехорошее чувство. Кажется, что Бог воспользовался отчаянием матери, ее безумной жаждой зачать и родить, готовностью согласиться на любую судьбу для своего ребенка (даже — выражаясь современным языком — стать чуть ли не «суррогатной матерью» великих замыслов Господних), лишь бы даровали ей дитя.

Итак, жена Маноя приходит к мужу и рассказывает ему о встрече с ангелом. Мы уже заметили, что тон рассказа почему-то виноватый и она без нужды опускает какие-то детали. Создается ощущение, что о главном она умалчивает. Здесь уместно вспомнить, что многие толкователи этого эпизода, в том числе поэты, писатели, драматурги и художники разных эпох, намекали на то, что Самсон родился в результате связи, возникшей между его матерью и тем «человеком от Бога». Другие, как писатель Владимир Жаботинский в его прекрасном романе «Самсон Назорей», пошли еще дальше и выдвинули предположение, что Самсон родился от любовной связи его матери с филистимлянином — мужчиной из плоти и крови. По этой версии, история о «человеке от Бога», что пришел к ней, — только легенда, которую жена Маноя придумала для мужа, чтобы объяснить свою беременность. Такое предположение добавляет соли и перца в историю запутанных отношений Самсона с филистимлянами. Но мы устоим перед этим соблазном и отнесемся к рассказу матери Самсона с полным доверием, ибо вскоре поймем, что рассказала она сущую правду, а ее великая, сокрушительная измена касается вовсе не мужа. Ибо, сообщив Маною о предстоящем рождении сына, она объявляет и вторую новость, не повторяя, однако, слова ангела в точности — не упоминая о запрете стричь волосы и о том, что сын их призван стать в будущем спасителем Израилевым. «Ибо младенец от самого чрева будет назорей Божий», — говорит она и добавляет от себя еще три слова: «до смерти своей».

Без сомнения, это дополнение звучит странно: женщине только сообщили, что после многих лет бесплодия ей предстоит родить ребенка, а она, рассказывая мужу о своей беременности, добавляет: «до смерти своей».

Даже женщина, которая не имеет детей, которая не изведала в жизни, каково это — узнать о своей беременности и сообщить об этом отцу ребенка, даже она понимает, что в эту минуту нет вещи, более чуждой уму и сердцу матери, чем размышления о смерти зарожденного человека. Да, разумеется, многие родители терзаются порой страхом перед опасностями и катастрофами, грозящими их чаду, но все же и они не станут думать о своем ребенке как о беспомощном и бессильном старике, а уж о его смерти — и подавно. Чтобы создать в душе такую картину, требуется беспощадное усилие — отстраниться от своего ребенка, которое, по моим понятиям, противоречит изначальному родительскому инстинкту.

Какая-то горькая трезвость вдруг пробудилась в женщине, если она говорит вслух о смерти ребенка, который только что зародился в ее утробе. Она должна в этот момент пребывать в состоянии душевной отрешенности, граничащей с жестокостью. Таково ее отношение и к ребенку, и к его отцу, который слушает ее слова, и не в меньшей степени к самой себе.

Что же заставило жену Маноя по собственной воле внести это добавление?

Давайте вернемся к тому, что произошло. Ангел передал ошеломленной женщине свою весть и исчез. Она спешит к мужу, но сердце уже встревожено судьбой сына: он будет не таким, как все дети. Его словно дали ей в залог, а залог, она это знает, всегда приходится возвращать.