В любом случае свадебное расточительство было продиктовано отнюдь не соображениями практичности. Деньги непременно следовало выбросить на ветер, на одно‑единственное платье для Олимпии, поскольку, по словам тети Лавинии, это был вклад в будущее.

Будущей герцогине не пристало надевать на свадьбу вещи, которые уже кто‑то надевал. Свадебному наряду полагалось быть модным и дорогим, однако без показной роскоши, потому что будущая герцогиня не должна выглядеть транжиркой и кокоткой.

Потом, после свадьбы, герцогине позволено хоть разом нацепить все содержимое шкатулки с драгоценностями, и это не считалось бы чрезмерным.

В модном наряде, с новой прической, в бриллиантах или жемчугах – а лучше и в том, и другом – Олимпия наденет это платье на официальный прием, где мама или скорее тетя Лавиния, она же маркиза Ньюленд, представит новоиспеченную герцогиню Эшмонт самой королеве.

И это не все, чему положено случиться после свадьбы.

Оставалась еще брачная ночь – событие, по словам мамы, не лишенное приятности, – хотя в подробности она не вдавалась. Однако за брачной ночью последует собственно брак – долгие годы замужества за Эшмонтом.

Будущая герцогиня Эшмонт схватила чашку с приправленным бренди чаем, который леди Ньюленд принесла, дабы успокоить нервы новобрачной, чашка оказалась пуста.

– Даже не думай сбежать, – предупредила тетя, когда принесла ей это укрепляющее дух средство.

Разумеется, нет: куда уж теперь – слишком поздно. Да и Олимпия была не из тех девушек, что пасуют или спасаются бегством от чего бы то ни было, а тут шанс, который выпадает раз в жизни. У нее шестеро братьев, так что рассчитывать ей в окружении было особенно не на что: командуй или подчиняйся.

Злые языки поговаривали, что для девушки у нее слишком жесткий характер и склонность к лидерству. Но кому какое дело, коль скоро Олимпия сделается герцогиней…

Нагнувшись, она извлекла из‑под туалетного столика фляжку с бренди, которую заблаговременно утащила у Стивена, отвинтила крышку и сделала глоток – по ее представлениям, никак не больше наперстка, – и, сказав себе, что поступает совершенно правильно, поставила на место.

Есть ли у нее выбор? Унизить жениха, который не сделал ничего плохого – Олимпии, во всяком случае, – чтобы заслужить подобное? Навлечь позор на собственную семью? Навеки погубить репутацию в глазах общества? И все из‑за чего? Из‑за того, что сосет под ложечкой? Разумеется, все это лишь следствие обычного волнения перед свадьбой.

Только умалишенная бежала бы от перспективы стать невестой одного из самых красивых, богатых и влиятельных мужчин в королевстве, сказала себе Олимпия. То есть Эшмонт мог бы стать весьма влиятельной фигурой, если бы захотел, но увы…

Нить размышлений прервал стук в дверь, и она попросила:

– Дайте мне еще несколько минут помолиться.

Ей нужно было время, чтобы посидеть в одиночестве, собраться с мыслями и подготовиться к столь разительной перемене в жизни – так Олимпия сказала матери и тетке. Те переглянулись, а потом вышли, но вскоре тетя Лавиния вернулась и принесла живительный чай.

– Десять минут, дорогая, – послышался из коридора голос матери.

Всего десять минут? Ладно, можно сделать еще глоточек.

Почти двадцать шесть, вернулась она к размышлениям. Никогда больше ей не получить столь выгодного предложения. Чудо, что она вообще кому‑то оказалась интересна! И она знала, что делает, когда говорила «да».

Правда, Люциус Уилмот Бекингем, шестой герцог Эшмонт, был порядочной свиньей и личностью столь незрелой, что по сравнению с ним девятилетний Кларенс казался царем Соломоном. И да, само собой разумелось, что от его светлости ей не следует ждать верности.

Однако Эшмонт был так красив, что мог вскружить голову любой девице, стоило ему лишь захотеть. А ее‑то он действительно хотел очаровать: она ему вроде бы нравилась. И вряд ли Олимпии следовало от него ожидать особенно неприятных сюрпризов. Характер герцога был отлично известен каждому, кто читал колонку светских новостей в модных изданиях.

Важно, что герцог сделал‑таки предложение, хотя Олимпия была в безнадежном положении.

– Герцогиня, – сказала она собственному отражению в зеркале, – ты сможешь даже изменить мир, если захочешь, ну или хотя бы какую‑то его часть.

Это самое большее, на что может рассчитывать женщина там, где правят мужчины. Разве что она станет королевой – и не просто супругой короля, а полноправной властительницей, – но даже тогда… О господи, куда это ее занесло? Даст Бог, с ней ничего такого не случится.

Где‑то в голове – или, может, в сердце или в животе – пропищал ехидный, в точности как у кузины Эдвины, голосок: «Любовь всей жизни? И этого тебе тоже никогда не узнать. Не видать тебе прекрасного принца на белом коне! Даже влюбленного лорда не видать, как и, если хочешь знать, приказчика из магазина».

Олимпия мысленно придушила этот голосок: именно так, случалось, ей хотелось придушить и саму кузину Эдвину.

Та Олимпия, что тешила себя фантазиями о принцах и влюбленных джентльменах, была наивной дурочкой, когда вступила в свой первый лондонский сезон с головой, набитой любовной чепухой, которую почерпнула в романах. И каждый год из последующих семи лет ее признавали самой занудной девицей сезона. За семь лет она не получила ни единого предложения, то есть ни одного из тех, что молодая леди в здравом уме могла бы принять даже в самом отчаянном положении, или ей позволили бы принять, заведись у нее поклонник преклонных годов. А потому что она могла ответить, когда ей сделал предложение сам герцог Эшмонт?

Сказать «нет», обеспечив тем самым себе будущее старой девы, приживалки у братьев, которые едва могут содержать себя и собственные семьи? Вот она и сказала «да», разом решив кучу задач. Все так просто. Нет смысла усложнять.

Она жадно отхлебнула бренди, потом еще.

В дверь снова постучали, на сей раз громче и настойчивее.

– Я поступаю правильно и доведу дело до конца, – шепнула Олимпия своему отражению. – Должен же кто‑то это сделать.

А пока еще глоточек…

* * *

– Какого черта она там копается? – буркнул возмущенно Эшмонт.

Гости оживленно перешептывались, а при малейшем звуке за дверями гостиной головы дружно поворачивались туда, откуда должна была появиться невеста.

Прошло, должно быть, полчаса после назначенного времени, но никакой невесты в дверях не было.

Рипли вышел, чтобы справиться у матери леди Олимпии, уж не заболела ли невеста, но леди Гонерби с обескураженным видом лишь покачала головой. Пришлось объясняться с ее сестрой, леди Ньюленд.

– Что‑то там с платьем, – сказал Рипли Эшмонту. – Ее тетка пошла наверх, прихватив с собой горничную и шкатулку для рукоделия.