«О, моя дорогая, какая укладка, какие локоны, это великолепно!» К счастью, есть Эрна, которая служит противовесом грубоватой манере Юты (Эрна – очень старое берлинское женское имя). При росте метр восемьдесят пять она кружит по салону, и дрожащие бигуди, на которые накручены длинные волосы, танцуют на ее голове дьявольский френч-канкан. Эрна забыла лак, какой ужас! Эрна всегда опаздывает! О ля-ля. Но ведь та же Эрна распевает песенки начала прошлого века, и все заканчивается взрывом хохота. «Мамочка, вот человек на деревянной ноге, я хочу кокс, ты хочешь кокс, но у нас нет денег, тра-ла-ла». Я уж не говорю о том, что Эрна находит меня потрясающей, когда я вышла из-под фена, и сказочно прекрасной после того, как Юта водрузила мне на голову шляпку с вуалеткой.

Одно небольшое уточнение: Эрна – мужчина. Но разве это имеет значение в салоне Юты, где всегда царит атмосфера декадентского праздничного вечера? Мою соседку по сушилке для волос зовут Мардита. Она немного танцовщица, немного стриптизерша и занимается постановкой порнографических спектаклей. С моим послужным списком журналиста я имею перед ней довольно бледный вид. «О, Мардита, дорогая, я бы все отдал, чтобы иметь твой фарфоровый цвет лица!» – восклицает Эрна. «Ну, что ты такое говоришь! В субботу во время моего спектакля три четверти парней кричали, что есть сил: “Эй, ты что, не знаешь, что существуют солярии?”». – «Не обращай внимания, ты – само совершенство! Schatz! (сокровище)».

И вот, как по мановению волшебной палочки, я покидаю 2010-й с его кризисами, потеплением климата и жительницами Берлина, столь жадными до комплиментов, но измученными сорока годами радикального феминизма, который принуждал их отказаться от своей женственности (от причесок и макияжа, от высоких каблуков и женских велосипедов). Надев черные перчатки, я с наслаждением погружаюсь в мифический Берлин 1920-х годов.

«Мифический? А почему мифический? Люди просто хотят веселиться, и все!» Ну, что же! Юта меня всегда поддержит. Настоящая и, как водится, немного ворчливая берлинка, одна из тех, кого не застанешь врасплох хлесткой фразой или журналистскими трюками… Она специализируется на эксцентричных стрижках и прическах в стиле рококо, Бель эпок, Ренессанса и даже в стиле рокабилли 1950–1960 годов. Начиная с 1983-го весь ночной Берлин побывал в ее квартире. Мытье головы происходит в ванной комнате, стрижка – возле камина в салоне, а сушка волос с непременной болтовней – в углу столовой. «Я испекла сливовый пирог, сейчас, Элен, я накручу твои волосы на бигуди, а потом мы передохнем». – «Jawohl, Herr Kolonel!» («Так точно, господин полковник!») И как всегда, рядом Эрна, готовая разрядить обстановку: «А не приготовить ли мне взбитые сливки? Да, именно, взбитые сливки!» И через мгновение английские локоны уже мечутся возле холодильника.

Идея перекусить кремом шантильи сразу же привела Юту в восторг: «Что мне нравится в наше время, так это то, что все кажется возможным». А не то же ли самое говорили о Берлине сразу после крушения Стены? И не впадает ли Юта в другую крайность, повторяя вслед за остальными ставшую избитой фразу о том, что город, по всей видимости, переживает второй период своего золотого века? «Демократия после диктатуры, сначала прусских императоров, а потом коммунистов. Мир после войны, далее первый мировой конфликт или “холодная война”… Кризис, чувство, что танцуешь в кратере вулкана. Они не могут оставить равнодушными, эти аналогии!» И вот Юта становится сентиментальной. Ее огромная грудь колышется под ковбойской рубашкой в голубую клетку. «Я прожила в Берлине семидесятые, восьмидесятые, девяностые и двухтысячные годы, и сегодня он стал еще более сумасшедшим, более притягательным, если не самым впечатляющим и магическим городом. Сплав энергий, талантов. Вау! И всем этим мы обязаны тому, что однажды ноябрьским вечером Стена пала, но при этом не было пролито ни единой капли крови. И это чудо. Да и сам Берлин – это тоже чудо!»

Эрна, дитя ночи, завсегдатай (завсегдательница?) кабаре и варьете, не может удержаться от того, чтобы не вставить несколько слов: «Как и в двадцатые годы, сюда приезжают артисты из всех стран. В городе такая дешевизна, а на задних дворах ты найдешь столько совершенно невероятных мест, правда плохо отапливаемых и необжитых, но зато там можно устроить выставку или продемонстрировать свои таланты! Никакого принуждения, никаких ограничений. Ах, если бы век тому назад наркотики были легализованы… Морфий, кокс (кокаин) и т. д., которые распространяли бы, за неимением другой работы, инвалиды войны. Человек с деревянной ногой, тра-ла-ла. Но не думай, я не хочу ничего упустить, поэтому остаюсь трезвой, чистой, как слеза. Никаких искусственных стимуляторов. Мне вполне хватает Берлина».

Юта вновь заговорила командным тоном. Потрепав рукой по бигуди, она выносит вердикт: «Уже сухо, давай я тебя уложу». Я не допила свой кофе, но не произношу ни слова, решив, что так будет лучше.

Bohême sauvage, Fête fatale, Salon Kokett, ночи Let’s Misbehave, а также и другие праздники, включая бесчисленные милонги[1] – после Буэнос-Айреса именно в Берлине до самозабвения полюбили аргентинское танго… Люди открывают для себя множество самых невероятных мест для танцев, вышедших невредимыми из руин войны, где, особенно в восточных кварталах города, вряд ли когда-нибудь делали ремонт. Это места, куда после 1945 года не ступала нога человека, за исключением групп маргиналов, проникавших в них через дымоходы и вентиляционные отверстия, чтобы устраивать пивные вечеринки под музыку «электро». Бум, бум… Как кардиостимулятор, техномузыка заводила сердце Берлина в 1990-х годах. Эти гигантские рейвы,[2] организуемые в хранилищах еврейских банков, разграбленных нацистами, сформировали миф о Берлине, который распространился далеко за пределы страны. Но как бы то ни было, на сегодняшних самых модных и самых декадентских вечеринках уже не услышишь ничего подобного. На протяжении последних пяти лет с неимоверной быстротой растет количество танцевальных школ, где преподают свинг, чарльстон, ча-ча-ча…

«За пультом Др. Хиршфельд!» – зазывно обещает афиша Bohême sauvage с каймой, оформленной в стиле ар-деко. Прикольный диджей для ночи с тысячью сюрпризов. Покер, блэк-джек, рулетка со ставками в миллионах рейхсмарок (инфляция тех лет!), виски, абсент, гетры, монокли, мундштуки, веера и боа, разумеется. И кругом перья, перья! Большой птичник высокого полета! «Здесь невозможно быть слишком хорошо одетым, никакой костюм не будет слишком шикарным, и никакая рюмка не окажется лишней!»

Эльза Эдельсталь выбрала для вечеринки этого месяца черное платье с бахромой, которое замечательно оттеняет ее каре платиновой блондинки. На протяжении четырех лет фройлен Эльза является организатором Boheme sauvage, где блистает в роли бесспорной императрицы над взбесившимся вольером. «Мы не хотим, чтобы у нас были разовые посетители. Ведь это не просто праздник, мы таким образом воздаем почести героям ушедших ночей. Раньше это были частные вечеринки, которые мы вместе с сестрой устраивали у нас дома. Впоследствии мы расширили круг, но алхимия возникает только в том случае, если каждый проникнется духом того времени еще до того, как ступит ногой на паркет танцевального зала». И хотя в городе много клубов, заполненных туристами и студентами, занимающимися по программе «Эразмус»[3] и пришедшими развлечься, именно позолота, купольные потолки и отблески зеркал в местах, выбранных фройлен Эльзой, являются самым подлинным и ярким воплощением Берлина, которое ощущаешь сразу же, как только сюда попадаешь. Здесь можно встретить людей со всего мира, но также и тех, кто живет в этом городе и настолько любит его, что готов посвятить чуть ли не пару суток в каждом месяце выбору костюма, прически (а что касается господ мужчин, будем благодарны, если они задумаются о форме усов), имени или прозвищу и даже сочинению собственной биографии.