Что тут скажешь? Вот, странное дело — озарение. Иногда, хоть библиотеку книг прочти и проповедей выслушай на общий объем в месяц длинною, а все мимо ушей. Но иной же раз короткое и прицельно-точное слово так метко вонзится в ум, что там будто щелкнет что-то. Дзынь! А потом еще заляжет эдакое словечко в душу, грызет ее и понуждает задумываться вновь и вновь.

Так случилось и с грехами этими — засели они в сердце Петра Олеговича и все выискивали выход, но выход не обретался. Несколько дней бедолаге припоминалась эта фраза о. Александра, и помышлял он о грехах, прочитал кое-что из литературы, посмотрел кое-что из проповедей в интернете. Все пытался составить какое-то представление о грехе.

В итоге нашел в себе только некоторую леность к нелюбимой работе. За нею, впрочем, сыскалось осуждение в сторону начальника, который на эту работу его спустил. А там, пожалуй, и молодой архитектор в воображении Петра Олеговича примыкал к начальнику, поскольку тоже был судим частенько и нещадно.

Целых два дня Петр Олегович отдыхал от этих аскетических поисков, пока случайно не осенился: очень он не любил встречи одноклассников. Давно шутил он, что выпуск из школы — это дар не видеть одноклассников никогда, и отвергать такие дары глупо.

Эдакий взгляд, при добросовестном рассмотрении, Петр Олегович признал излишне высокомерным, даже презрительным. И, выходит, грешным.

А это, в перерасчете на душу, уж совсем много народу им осуждено. Ведь одноклассники являлись с женами и мужьями, рассказывали о коллегах и детях. И всех их, к своему стыду, Петр Олегович презирал, сторонился и в свою душу не пускал, как вирусную инфекцию в носоглотку, защищенную коронавирусной повязкой. Или, применительно к душе, защищенную презрением.

Удивленный многочисленностью осуждаемых им людей, Петр Олегович взялся терпеливо перебирать всех знакомых, начиная от тех, кого знал хорошенько, и постепенно придвигаясь к тем, чьи имена вспоминались с трудом. И здесь его удивление возросло до изумления — список-то был необъятен.

— По крайней мере, я не осуждаю… — пробормотал он сам себе, зайдя с обратной стороны и зачав синодик людей, которых он никогда не судил. — Не осуждаю…

И замер: перечень хороших и неосуждаемых людей остался пуст, если не считать его собственного имени, поскольку сам себя он не осуждал.

“Я всех ненавижу…” — наконец, понял он. Видимо, открытие потрясло его, потому что он снова пожелтел и припомнил больничный стационар, нервный срыв и пожар, который, кстати, привел его в такое отчаяние, какое, пожалуй, только грехом и можно объяснить. И отчаяние, и гнев, и уныние.

Чтобы скорее восстановить поколебленное равновесие, Петр Олегович бросился изучать разновидности грехов и чины исповедей, но нашел, что был прав: осуждение, гнев, отчаяние и уныние — это грехи, да еще и какие! Но с ними отыскал он в себе сребролюбие, злопамятство, чревоугодие, леность, гордость. А там, к стыду Петра Олеговича, припомнилось и тщеславие, и ревность, и зависть, и ложь. И даже откровенная клевета — и такое было, если уж быть по-настоящему правдивым.

И выходило у него вполне, что Петр Олегович — это самый подлый и гадкий злодей и негодяй, из всех, кого он знавал когда-либо.

И так крепко и невыносимо тягостно придавило его эдакое понимание себя, будто плитой могильной, что он и вовсе потерял покой.

А грехи терзали, мучили, и все выползали и выползали из его памяти, как заразные тараканы их своих потаенных и затхлых щелей.

Припомнилась Петру Олеговичу жена, которую он не раз унижал и оскорблял даже на людях, кичась своими успехами и образованностью. Припомнилась и та девушка, которой он обещался, когда был молодым, но которую предал бесчестно и жестоко. Вспомнил и о родителях брошенных в одиночестве, на которых у него никогда не находилось ни времени ни… любви.

Наконец, проявился в его мыслях и образ сына, которого он так же безжалостно и грубо растоптал в свое время.

— Боже… — воскликнул Петр Олегович и даже вскочил на ноги. — Как же так?

Он пустился шерстить книжные полки, чтобы сыскать маленькую бумажную иконочку Божией Матери, которую ему подарил Санька еще в те стародавние и юные годы, когда Петруху знали добрым и сердечным юношей. Но, наконец, вспомнилось ему, как он выбросил ту открыточку в день своего выпуска из института.

— Как же? — он устало осел в кресло и позволил воспоминаниям оживать в его голове. А их, жестоких и безжалостных, набралось так много, что он снова вскочил и заметался туда-сюда по кабинету.

В конце концов, не в силах вынести собственной бездушности, надменности и бахвальства, собственной подлости, льстивости и трусости, он бросился звонить о. Александру и вскоре уже мчался по шоссе в соседний город, где тот служил священником. Да и та дружба сохранилась не потому ли, что все эти годы они попросту не виделись?

О.Александр встретил его такси на неогороженной площадке у входа в храм, куда выбежал прямо в богослужебном облачении.

Петр Олегович вырвался из машины как ошалелый пожарник, даже не захлопнув дверцы, подскочил к приятелю и без приветствия бросился к нему на шею:

— Батюшка… — прохрипел он отчаянно. — Неужели это я?

о. Александр принял его в объятия, чтобы успокоить, но тот как полоумный блуждал взглядом и все бормотал что-то невразумительное.

Однако, тепло сочувствия смягчило его исступленье, он нашел выход горю и разрыдался, весь трясясь и выкрикивая обрывки фраз и мыслей.

— Мой сын… — наконец пожаловался он и сжался весь, задрожал крупно в приступе истерики, согнулся пополам, схватившись за грудину и осел прямо на тротуар.

О.Александр пригнулся к нему близко.

— Что с ним, с сыном?

— Мой сын… Ненавидит… Меня, — Петр Олегович замер где-то внизу, встав на колени и вцепившись в подол батюшкиного подрясника. — Я их развел… Я… Интригами. Клеветой. Я развел их… А он потом понял… это.

И несчастный опять разрыдался взахлеб, беззвучно сотрясаясь, тыкаясь лицом в батюшкины ноги и привлекая взгляды редких прохожих.

— Что же я за человек? — вопрошал он сам себя. — Неужели это я?

Батюшка и сам опустился на колени, чтобы быть к нему ближе, снова обнял, прижав к своему плечу его голову, как как прижимают голову расплакавшегося ребенка:

— Это ты… — подтвердил он с горечью человека, который и о себе все хорошенько знал. — И я такой же. И все мы такие же.

— Что же делать со всем этим? — Петр Олегович отпрянул, чтобы всмотреться своим диким скачущим взглядом в глаза единственного своего друга, единственной своей надежды. — Как с этим жить? Как не спрятаться за