Барон Хейн хмыкнул и ковырнул пальцем несколько боевых засечек на дверце кареты. Пару из них можно было смело назвать не засечками, а дырами. Одну проделало, видимо, копье, брошенное с близкого расстояния, а вторую топор. Барон попробовал дверцу на пригодность – держит ли ее замок или она болтается как притвор старой овчарни. Дверца болталась, но только наполовину, удерживаемая изнутри чем-то вроде веревки. Хейн почесал затылок и спросил подвернувшуюся под руку кухарку, когда вернулась в замок его жена и где она сейчас.

Рассказа кухарки, хотя и многословный, был полон сопереживания к своей хозяйке. Оказывается, ее карету сопровождал юный рыцарь Готфрид Вендель. В начале бегства с ним было еще несколько человек (одного кухарка знала хорошо – конюха Ганса Эйнгара), но они погибли за жизнь своей госпожи. Карета прибыла в замок утром, за несколько часов, до появления самого барона, в сопровождении одного рыцаря Готфрида. В благодаренье Богу баронесса не была ранена, но едва держалась на ногах. Молодую женщину уложили в постель и позвали врача.

– Спит сейчас? – коротко спросил барон.

Кухарка кивнула, всхлипнула и поднесла к глазам уголок фартука.

Хейн приказал приготовить себе ужин и ванну.

– Пока не буди жену, – сказал он кухарке. – Я один искупаюсь… – Хейн задумался и добавил: – Ты это, вот что… Марту лучше позови… И Эльзу… Ну, ту, которая похудее.

Лицо рыцаря Хейна Берингара немного посветлело – ведь все его приключения закончилось не так уж плохо! – и он направился ужинать.

3.

Приглашенный на ужин Готфрид Вендель – восемнадцатилетний юнец, длинный и неуклюжий, – без рыцарских лат был скорее похож на сына мельника. У него были светлые, словно присыпанные мукой, волосы и конопушки по всему лицу. Голубые, чуть навыкате глаза смотрели смело и спокойно.

Готфрид был внуком Саксонского курфюрста, но своенравный дед лишил отца Готфрида Герарда наследства из-за женитьбы на дочери своего давнего врага. И мать, и отец юноши рано ушли из жизни, поэтому его судьба складывалась случайно, и не было ничего удивительного в том, что он оказался в небогатом замке Берингар.

«А ведь он, пожалуй, что некрасив, – вдруг подумал Хейн, рассматривая лицо юноши. – И уши у него лопоухие, и подбородок узкий, словно не мужской…»

– Спасибо, что спас жену, – наконец сказал Хейн, едва сдерживая снисходительную улыбку. – Тяжело пришлось?

Готфрид коротко рассказал о самом большом бое, который им пришлось выдержать. Пьяные крестьяне и дезертиры буквально лезли напролом, считая, что в карете едет какая-то очень важная особа. Позже, возле Гросширма, Готфриду удалось присоединиться к небольшому отряду саксонцев, но они почти сразу же снова были атакованы местными крестьянами.

– Бандитами, – поправил юнца Хейн.

Судя по всему, и этот бой не был последним, но барон вдруг вспомнил раскисшее поле битвы под Мельрихштадтом и редкий лесок, за которым укрылись войска Генриха IV.

«Какого черта так не повезло, а? – возмутился про себя барон. – Правда, откуда я или этот дурак Фридрих могли знать, что там не более десятка рыцарей?»

Один из пленных солдат Генриха, который попал в руки саксонцев только потому, что заблудился и отстал от своих, рассказал, что пьяный король спал у костра, а его голую ногу лизала гончая собака. Величайшая военная добыча была беззащитнее кролика, но проклятый трус Фридрих побоялся сунуть нос в лесок и задал стрекоча.

Барон скрипнул зубами и грохнул кулаком по столу. Столкнувшись с удивленным взглядом Готфрида, он через силу улыбнулся.

– Нервы, – пояснил он. – Многих друзей потерял.

Уже заканчивая ужин со спасителем жены, Хейн бросил на стол золотую монету.

– Держи и помни, что долг платежом красен, – сказал он.

4.

Барон Хейн потерял всякий интерес к своей молодой жене Эрмелинде. Почти каждый вечер он устраивал попойки с друзьями, и в главной башне замка постоянно гудело, как в печной трубе, от пьяных криков и волей. Гремели стулья, лязгали мечи в потешных схватках, иногда едва ли не переходящих в настоящие, и со звоном билась посуда. Больше всех кричал барон Хейн и чем больше он пьянел, тем хвастливее становился. Спать барон ложился только под утро в компании пары служанок. Утром женщины долго хихикали и не стеснялись обсуждать его мужские возможности, которые, по их мнению, раз от раза становились все меньше.

По вечерам Эрмелинда покорно ждала мужа в спальне и слушала воинственные вопли за дверью. В спальне было холодно, темно (горела только пара свечей), а в цветной росписи окна плавился розово-зеленый полумесяц. Эрмелинда была по-настоящему одинока, потому что отец не отпустил с ней ни ее старую служанку Ханну, воспитывавшую девочку с трех лет, ни молодую Элфриду, с которой можно было хотя бы поболтать о пустяках.

Через неделю Эрмелинда отпросилась у мужа погостить у двоюродной сестры Алеит в Дрездене. Барон, в знак согласия, молча махнул рукой и уже в ответ на благодарность жены, посоветовал ей взять с собой пять-шесть человек охраны. Время было беспокойное, войска короля Генриха вот-вот грозили вторгнуться в Саксонию, а недостатка, как в явных, так и в тайных союзниках король не испытывал.

Путешествие к сестре и жизнь в большом городе немного взбодрили Эрмелинду. Молодая женщина стала, пусть и редко, улыбаться, а на ее щеках появился бледный румянец. Сопровождающий баронессу рыцарь Готфрид был незаметен, как простой слуга. Даже если его приглашали за общий стол, он садился в его дальнем конце и молчал весь вечер. Когда его о чем-то спрашивали, он краснел как мальчишка и путался в ответах.

– Дикарь! – пренебрежительно сказала о нем Алеит фон Штаухиц. – Точнее говоря, он еще только дикаренок.

Готфрид спал в маленькой комнате под лестницей рядом с кухней. Пару раз ночью к нему стучали в дверь, и там, за дверью, слышался тихий, призывный женский смех. «Дикаренок» накрывал голову подушкой, поджимал к животу длинные ноги и шептал молитвы. Уже через пару дней бойкие служанки барона Штаухица стали откровенно посмеиваться над Готфридом, а их начальник – толстый, как бочка повар Ганс – возненавидел его так, что Готфрид частенько оставался голодным.

Через неделю Эрмелинда отбыла домой. Возле захудалого городишки Гампиц Готфриду пришлось вступить в бой с неким рыцарем Ансельмом фон Астером. Вся округа знала последнего едва ли не как откровенного сумасшедшего и если домашним полоумного рыцаря по какой-то причине (чаще всего это была невнимательность) не удавалось удержать его дома, он тут же, на ближайшей дороге, находил себе соперника для поединка. Поводом к драке чаще всего служило требование Ансельма поцеловать проезжающей даме ручку