давно свыкшихся с участью козлов отпущения за потери и страдания{2}. Часть словацких ветеранов скандировала «Долой жидов!» и обвиняла соседей-евреев в том, что они агенты-провокаторы, шпионы и агитаторы за мадьяр, то есть этнических венгров. По всему городу словаки жгли еврейские лавки и конторы. Между тем и многие мадьяры затаили зло на евреев, считая их кто виновниками своего военного поражения, кто барыгами, наживавшимися на бедах военного времени{3}. Роза, ее муж Войтех{4} и их нерожденный ребенок как раз и относились к тем, призывами к чьей смерти теперь оглашались улицы.

10 ноября Роза наконец разродилась дочерью, получившей имя Хелен Ципора. В семье ее поначалу звали Хилянка, но девочке такое уменьшительно-ласкательное пришлось не по вкусу, и она, едва научившись говорить, настояла на использовании краткой формы своего второго имени – Циппи{5}. Само имя подразумевало подвижность, качество более чем уместное в мире, контуры которого начинали прорисовываться.

Будущей Циппи было всего три месяца, когда чехословацкие добровольческие части, прошедшие через горнило Первой мировой войны и преисполненные решимости создать единую и неделимую державу, прибыли в Пресбург со своими пулеметами и винтовками – и разогнали толпу немцев и мадьяр социал-демократических взглядов, выступавших против формирования нового двуединого национального государства чехов и словаков{6}. Разгон «мятежников» не обошелся без жертв{7}.

Затем наступила передышка.

К тому времени, когда Циппи исполнилось семь лет, никакого Пресбурга более на картах Европы не существовало. Он теперь именовался Братиславой и являлся главным городом земли Словакия в составе первой Чехословацкой республики. Немцы и мадьяры оставались там притесняемыми этническими меньшинствами и жаждали реванша, да и в целом националистические настроения были разогреты настолько, что разве что дым от шовинистического угара не стлался над внешне мирным лицом города. Большим влиянием пользовалась Словацкая народная партия, ратовавшая за широкую автономию Словакии{8}. Зато евреев на время оставили в покое.

Одним из самых значимых последствий новой конституции было признание чешского языка официальным «чехословацким языком» на территории всей страны. Прежде все местные спокойно общались между собой на разных языках – словацком, немецком, венгерском. Сама Циппи дома так и продолжала изъясняться по-немецки, благо это был родной язык ее матери, но достаточно бегло говорила и по-венгерски, и по-словацки, а в школе неплохо освоила и французский, и иврит.

Детство у Циппи выдалось идиллическое. В летний зной она загорала и купалась на галечном пляже в дунайском затоне неподалеку от дома. В месяцы попрохладнее гуляла по горным тропам Нижних Татр и каталась на лодке под Братиславским за́мком.

Семья у Циппи была малочисленной по сравнению с такими же среднего достатка соседями. У тех было по пять-шесть детей, а у Циппи – лишь мама, папа Войтех да младший брат Сэм, на четыре года младше ее и внешне весь в отца – крутолобый, с вопрошающим взглядом широко раскрытых любопытных глаз.

Их семья, конечно, тоже могла бы расти и дальше, но, когда Циппи было шесть лет, а Сэму два года, их мать Роза тяжело заболела. Шпитцеры отправились отдыхать на курорт в двух часах езды на север от Братиславы. Природные воды там считались помогающими исцелиться от «ревматических недугов», под которыми в ту пору понималось много чего, включая, судя по всему, и болезнь, подкосившую Розу. Сидя на песчаном берегу в купальнике, со стянутыми в два тугих кренделя по бокам головы темными волосами, Циппи скосила взгляд на камеру, которой ее запечатлели. Девочкой она была изящной и хрупкой; а на лице ее застыла настороженная полуулыбка-полугримаса – будто она только что испытала укол предчувствия грядущих трагедий.

При туберкулезе первые симптомы бывают вроде бы вполне безобидными: озноб, общая слабость и утомляемость. Иногда туберкулезники жалуются на ломоту в суставах или иные болезненные ощущения. Но лишь после того, как они начинают харкать кровью, им самим и их близким становится ясно, что их постигло непоправимое: чахотка. Вскоре больные оказываются прикованы к постели и не в состоянии толком передвигаться даже по собственной спальне от неимоверной телесной слабости.

Иных вариантов у Шпитцеров, по сути, не имелось. До антибиотиков в ту пору еще не додумались, и действенных лекарств от туберкулеза не имелось. Зато санатории для чахоточных в удаленных уголках Восточной Европы с чистым воздухом и живительной водой появлялись как грибы после дождя – и стали, можно сказать, модными местами для размещения больных и облегчения их страданий.

Так двадцативосьмилетняя Роза и оказалась в специализированном санатории в сказочно красивом уголке Высоких Татр. Там Розу ждали свежий горный воздух и полноценное диетическое питание, а главное – надежда приостановить развитие болезни и не дать ей источить организм.

Розина болезнь привела всю ее семью в состояние полного раздрая. Войтех остался без средств, и ему не на что было теперь содержать даже себя самого, не говоря уже о двух детях. Сэм был еще совсем малым ребенком, и ему было вовсе невдомек, чем им грозит отбытие матери. Но и он не мог не почувствовать, что отныне вся его жизнь меняется фундаментально. Шестилетняя же крошка Циппи пережила воистину ошеломительное мгновение осознания себя в устрашающем одиночестве: мать вдруг куда-то исчезла, а отец растерялся, как быть дальше.

Но то была Чехословакия 1920-х годов, где принято было жить или кучно селиться по соседству большими семьями и, если что, принимать на себя заботу о родне, попавшей в беду. Именно так случилось и с оставшейся без матери Циппи: ее тут же приютили бабушка с дедушкой по материнской линии, жившие в квартире не просто по соседству, а на той же лестничной площадке, что и ее родители. Трехлетнего же Сэма переселили к бабушке с дедушкой по отцу, а те жили в другом квартале. Так и вышло, что родная семья Циппи и Сэма в одночасье оказалась развеяна подобно пеплу над Дунаем{9}.

В 1927 году, продержавшись в туберкулезном санатории дольше года, Роза скончалась. Бабушка Юлия старалась, как могла, заменить Циппи родную мать. Маленькая и ничего особого о себе не мнившая Юлия была настоящей труженицей с тонкими губами и впалыми щеками. Еще нося траур по старшей дочери, Юлия решила, что отныне посвятит всю себя осиротевшей внучке Циппи. Дедушка Липот, хмурый и неулыбчивый местный антиквар, с готовностью согласился принять под их кров внучку при условии, что заботу о ней его жена возьмет на себя{10}. Пара привыкла иметь полный дом на руках, но ко времени