– Неужели с… а мне он показался порядочным человеком! – Кемаль сделал страшные глаза и, как мог, изобразил праведное изумление и негодование. Знать бы еще, о ком она! Кто у них тут ведает распределением ролей – директор, главный хореограф, кто-нибудь из педагогов, заезжий русский постановщик?

– А я и не говорила, что он не порядочный! – парировала блондинка. – Но окрутить каждого можно.

Они в это верят – в нашу мужскую неполноценность и готовность уступить любой желающей нас «окрутить» красотке. Наверно, мы даем им основания для подобного жизненного кредо.

– Разве он не женат? – он еще раз забросил невод в надежде, что где-нибудь в сетях запутается нужное имя.

Девушка посмотрела на него, как на умалишенного: со странной смесью удивления и сочувствия.

– Да какая разница?! Вы, что, правда, верите, что никто не изменяет женам?! И потом, вы видели жену-то?

– Это ты о ком? – прекрасный принц успел подобраться поближе и теперь стоял возле них, как-то особенно красиво выставив чуть согнутое колено.

«Умеют же! – с невольным уважением и чем-то похожим на восхищение подумал Кемаль. – Глаз не отвести! Вот попробовал бы я так встать!.. А внимание отвлекается – только так! Надо их вызывать по одному в кабинет, сажать за стол и тогда допрашивать в официальной обстановке и нормальной одежде, чтоб всей этой красоты не видеть. Или наручники на них надевать, что ли?!»

– Ни о ком! – отрезала блондинка. – Тебя женщины не интересуют, вот и не вмешивайся.

Понятно. В принципе, грубый намек мог быть и справедливым, объясняя и изящество поз, и длину волос, и явно ухоженную красоту. С другой стороны, здесь же иной мир – балет со своими законами и правилами, и нельзя, не зная их, делать поспешные выводы. Не говоря уже о том, что желание девушки опорочить этого принца в глазах зарекомендовавшего себя консерватором полицейского может оказаться важнее его сексуальной ориентации, какой бы она на самом деле ни была.

– Ну почему же? Некоторые женщины меня очень даже интересуют. Те, с которыми я танцую, во всяком случае. Хотелось бы, чтобы они что-то умели, милочка. А если не умеют, то учились бы… и помалкивали.

– Я не виновата, что они между собой разобраться не могут! – взвилась девушка, которой, в отличие от Кемаля, было, видимо, понятно, что он имел в виду. – Он говорит: руки туда, а потом приходит Нелли и говорит – наоборот! Я уже Шевкету сказала…

– Наябедничала уже? Ну-ну. А он тебе не сказал, что чем в парикмахерской сидеть, лучше бы поработать? Эта красавица, – обратился принц к Кемалю, – у нас теперь, видите ли, Одетта, а ее сестричка – Одиллия, а мне с ними мучиться. Вчера еще в кордебалете стояли…

– Я лично не стояла! – похоже, Ясемин была старшей и привыкла контролировать ситуацию. – Я танцевала испанский и па-де-труа из первого акта, – пояснила она явно для Кемаля.

Ему показалось, что они делают какие-то сложные шаги, словно перенося сюда со сцены свои невероятные танцы с непроизносимыми названиями, и хотят заставить танцевать и его. Ну нет, это не так просто. Танцевать вы, может, и умеете, сплетничать и подсиживать друг друга, похоже, тоже, но со мной вам не справиться, дорогие испанки и прочие принцы!

«Тореадор, смелее в бой!» – зазвучала вдруг в голове непрошенная мелодия – единственный знакомый ему испанский мотив, кроме не подходящей к случаю “Besa me mucho!”, и его охватил привычный охотничий азарт.

– Вы меня простите, – обаятельно улыбнулся он всем троим, – но я должен признаться, что все равно ничего не понял. Для меня Одиллия, и Одетта, и па-де-труа из первого акта… как китайская грамота. Мне бы узнать, когда госпожа Пелин ушла из театра, да и все.

И кто мог хотеть, чтобы она в него никогда не вернулась.

Но этого он не стал произносить вслух. Пока тореадору лучше спрятать красное полотнище, чтобы никто не бросился на него раньше времени. Не до эффектов, мы уж как-нибудь попроще. Может, зевнуть еще для убедительности?

– Ну, хорошо, – решительно произнес принц, – я вам скажу. Не хотел говорить, каюсь. Но все равно вы найдете кого-нибудь, кто нас видел, или кого-нибудь, кто что-нибудь наврет, и сделаете из этого бог знает какие выводы. В тот день Пелин ушла со мной. Да, да! – он повысил голос и красиво развел в стороны руки, тотчас же оказавшись в центре внимания. Публика примолкла и замерла.

– Да, мы вместе вышли из театра! Заявляю официально и при всех, чтобы потом не было никаких домыслов и сплетен. Почему нас охрана не видела, я могу объяснить: мы их тоже не видели. Что они никуда не отлучаются, что ли? И потом… мы быстро вышли. Пелин хотела от мужа спрятаться. И мы двумя зонтами прикрылись и сразу за угол повернули и в кафешку зашли.

– Так вы видели ее мужа?

– Нет, я лично не видел. Мне Пелин сказала, что он вокруг театра кругами ходит, а ей это надоело до смерти. Она его бросить собиралась, вы в курсе?

– Они же недавно поженились, – возразил Кемаль, – и муж ничего такого не говорил. Он весь в горе…

– Понятно, что в горе! Это же не он ее бросить собирался, а она его. Как ее угораздило, не понимаю! Она еще долго терпела, больше года!

– Простите, господин…

– Эрол, – снисходительно поклонился принц, который, судя по всему, полагал, что не знать его имени – дурной тон. Кемаль был с ним почти согласен: это имя значилось в самых верхних строках того самого списка, сразу после примы Пелин. Кажется, он и правда принц – и на сцене, и в их балетной иерархии, и может позволить себе это высокомерие и легкую снисходительность при общении с простолюдинами.

– Господин Эрол, вам придется дать официальные показания. То, что вы рассказали, может оказаться очень важным. Вы зашли в кафе, вы говорите?

– Забежали, если уж быть точным. Она все оглядывалась, посмотри, говорит, нет ли его, я пару раз глянул… да, она еще другое пальто надела, я вспомнил!

– Другое пальто?

– Ну да, муж ведь знал, в чем она утром из дома ушла, у нее куртка ярко-белая, заметная. Так она здесь еще пальто и плащ держала, мы все кое-что в шкафах оставляем. Когда мы выходили, она сначала машинально за куртку схватилась, потом говорит: нет, подожди, я пальто надену. Я ей, мол, там не так холодно, а она: при чем тут холод, когда эту куртку за километр видно, а этот придурок меня у театра высматривает. А пальто у нее серое такое, с капюшоном, она его накинула, мы еще зонтами прикрылись и побежали. И в кафе она капюшон не снимала, так и сидела.

– А вы там долго пробыли?

– Да нет, кофе выпили, сколько на это надо? Мне спешить некуда было, она, правда, на часы посматривала.

– То есть она куда-то собиралась, да? Пожалуйста, господин Эрол, не торопитесь, постарайтесь все-все вспомнить, до деталей. Если не возражаете, я бы вас попросил показать мне это кафе, и где вы сидели, и как туда бежали.

– Да ради бога, когда хотите! Только сейчас репетиция, но если вы подождете…