Наоборот – стало ясно, что Каролину Собаньскую из виду выпускать не следует.

Приходя в себя, Лавр Петрович потёр руки.

– Что ж, – сказал он. – У меня ещё один вопросец остался. Записку убивец никакую вам не вручал?

Бошняк нарисовал тяжёлые брови, провёл от них линию носа. Вопрос действительно оказался интересным. Бошняк ждал и боялся спугнуть ответ.

– Он всем убиенным престранные эпитафии составлял, – Лавр Петрович достал лист с приклеенными на него бумажками и положил на рисунок перед Бошняком.

– Ты пел Маратовым жрецам… Безумной ревности и дерзости ничтожной… Над равнодушною толпою… И власти древнюю гордыню… – прочитал Бошняк. – Хм… Руки у него дрожат. Четыре записки – четыре убийства?

– Да-с, – кивнул Лавр Петрович. – Я их уж как не складывал. Не выходит смысла.

– Ты пел Маратовым… – Бошняк осёкся. Грифель замер над белым зрачком незнакомца. – Зарезан?

– Каролина Адамовна сказали? – спросил Лавр Петрович.

– Она ничего не говорила, – Бошняк глядел на неровные строчки. – Полагаю, что знаю ту записку, которая мне адресована была.

Бошняк продолжил набрасывать портрет – под карандашом проступили широкие скулы, волевой строгий взгляд.

– Богиня чистая, нет, не виновна ты, – словно про себя выговорил он.

– Простите-с? – не расслышал Лавр Петрович.

Бошняк протянул ему готовый рисунок.

Раздетый, намыленный Бошняк нетвёрдо стоял в большом тазу посреди комнаты. Каролина, улыбающаяся, с комьями пены на волосах и закатанными рукавами, растирала ему губкой бёдра. Бошняк опёрся рукой о стену.

– Все послания убийцы – строчки из одного стихотворения Пушкина, – говорить стоя было гораздо сложнее. – Оно о молодом французском поэте Андре Шенье, которого казнили за вольнодумство.

– Отдельные строчки совершенно непонятны, – Каролина откинула прядь со лба, мыльная пена побежала по шее.

– Да, но на самом деле каждая записка – это фрагмент двустишия, а то и строфы, где одна из строк связана с убийством. Вот послушайте, – Бошняк прикрыл глаза. – Первая записка: «Ты пел Маратовым жрецам…», а за ней в стихотворении следует: «Кинжал и деву-эвмениду!» Кинжал и богиня, которая в подземном царстве за грехи пытала души умерших. Вместо этой строчки убийца оставляет нам капитана Нелетова с кинжалом в спине.

– Не знала, что вы помните наизусть стихи, – сказала Каролина.

– Не люблю стихи.

– Отчего же?

– Мысль в них всегда очень проста. Напиши такое в прозе, и никто даже читать не будет. А мысль ведь главное? Да?

Бошняк нечаянно увидел глаза Каролины. Они смотрели на него с тем тайным восхищением, о котором мужчине лучше не знать.

– А вот двустишие для подполковника Свиридова, – продолжил Бошняк. – Записка: «Над равнодушною толпою…» А перед этой строчкой в стихотворении: «Палач мою главу поднимет за власы». И подполковнику отсекают голову.

Каролина прижалась щекой к руке Бошняка:

– Я знала подполковника Свиридова по Одессе. Милейший был человек.

Бошняк покачнулся.

– Обопритесь на меня, – сказала Каролина.

Он взял её за плечи:

– О чём бишь я… Полковник Черемисов. Утоплен в Неве. Сохранилась только часть записки: «…и дерзости ничтожной». Полностью двустишие звучит так: «И что ж оставлю я? Забытые следы безумной ревности и дерзости ничтожной». Может быть, следы на месте убийства? Надо бы у Переходова спросить.

Каролина отстранилась от Бошняка и снова принялась тереть его намыленной губкой:

– А полковник Дидерих?

– «И власти древнюю гордыню развеял пеплом и стыдом», – произнёс Бошняк. – Пожар и полковник в срамном виде.

– Как вы сейчас, – улыбнулась Каролина.

Несмотря на важность того, что проясняло рисунок покушений, мысли её были просты и теплы, как вода в тазу: «Колени. Губка. Стекающая пена. Впалый живот». Кто бы мог подумать?

– Убийца помещает предателей в стихотворение о свободе, полагая, что большей мести и придумать нельзя, – сказал Бошняк. – Мне же он хотел вырезать глаза. Стало быть: «Богиня чистая, нет, не виновна ты, в порывах буйной слепоты, в презренном бешенстве народа, сокрылась ты от нас…»

«Худые руки, держащие меня за плечи. Старый шрам. Кажется, он остался после перелома. Странно, я забыла, откуда у него шрам. Странно. Странно».

Каролина, поднялась. От долгого сидения у неё затекли ноги, закружилась голова. Она бы упала, если бы острые пальцы Бошняка не схватили её за локоть.

– Что с вами?

– Просто усталость, Саша.

Каролина бережно повела Бошняка к кровати:

– Powoli… Powolutku. Pan zbyt sie spieszy[28].

Бошняк осторожно ступал по холодному полу, оставляя за собой мокрые следы:

– Стихотворение определённо не могло быть издано в таком виде. Цензура. Стало быть, его переписывали. Иначе откуда бы его знать Фаберу?

Каролина надела на него чистую ночную рубашку, уложила на подушку.

– Нужно проследить, кто его переписывал, – сказал Бошняк. – Даст Бог, убийцу найдём раньше, чем…

– Чем он вас?

– Или графа. В нашей с графом дуэли человек вместо пули…

Оказавшись под пушистым лёгким одеялом, Бошняк облегчённо вздохнул. Он устал. Он слишком много говорил и торопился с вопросами.

– Но я числюсь мёртвым, а граф… Пожалуй, следует уравнять шансы и дать в газету объявление, что я жив.

Каролина ладонью стёрла со лба пот.

– Не делайте глупостей, Саша. Оставим судьбе решать.

июль 1826

В просторной приёмной следственной комиссии сидящий за одним из длинных столов Лавр Петрович казался маленькой обожравшейся мышью. С задумчиво-строгой миной он разглядывал лежащий перед ним портрет убийцы, нарисованный Бошняком.

Напротив него сидел Павел Пестель с завязанными платком глазами. На нём был потемневший от тюрьмы мундир, застёгнутый на все пуговицы. Руки в кандалах лежали на коленях.

Рядом с Пестелем, пожёвывая кончик прокуренного уса, ждал распоряжений плац-майор Аникеев.

– Полковник Пестель? – обратился Лавр Петрович к плац-майору.

Тот кивнул.

Пестель улыбнулся, обнажив длинные зубы.

– Позвольте с него платок, – сказал Лавр Петрович.

Аникеев снял с арестованного повязку.

– Отчего улыбнулись, когда я вашу фамилию назвал? – поинтересовался Лавр Петрович.

– Ну согласитесь же, смешно, – ответил Пестель, – не знаю вашего имени отчества…

– Лавр Петрович.

Будто не заметив сказанного, Пестель не торопясь продолжал:

– …тебя который месяц держат в камере. Допрашивают. Но каждый раз, приведя к допросу, спрашивают: «Полковник Пестель?» – Он перестал улыбаться. – А я ведь вашим диктатором мог стать.

Робея перед взглядом усталых глаз, Лавр Петрович придвинул полковнику рисунок Бошняка:

– Известен вам сей человек?

Пестель мельком взглянул на рисунок. Лавр Петрович замер в ожидании ответа, но Пестель молчал.

– Высокий, сильный, с пулевой отметиной… – Лавр Петрович ткнул себя в середину лба. – Здесь.

Пестель молчал.

– Может, нарисовали непохоже-с? – спросил Лавр Петрович. – Художник видел его мельком…

– Но суть уловил… – сказал Пестель. – Это Ушаков. Капитан Ушаков, Дмитрий Кузьмич… Силён и грозен без меры. Как-то при мне он заговорил об отмене крепостного права и по ломберному столику ладонью стукнул. В щепы…

Лавр Петрович вынул табакерку, щёлкнул крышкой, протянул Пестелю. Тот взглянул на коричневый порошок. При всём тюремном воздержании его ещё волновал вопрос, хорош ли табак, что предлагают ему. Лавр Петрович всё держал табакерку перед пленником.

Звякнув цепями, Пестель поднял из-под стола закованные руки, потянулся к табаку, взял на понюшку. Лавр Петрович удовлетворённо кивнул, тоже выудил щепотку, быстро и шумно вдохнул.

– Добрый табак, – сказал. – В «Тен Кате»[29] покупаю, им туда прямо из Голландии доставляют. Эх, кабы у нас