class="p1">«Мои родители»: трудно поверить, что это произведение в итоге появилось на свет. Ни одна другая картина не далась ему с таким трудом, даже «Портрет художника». Генри, как всегда, был прав, когда давным-давно говорил, что работа над портретом родителей послужит ему вместо психоанализа. Через полтора года упорного труда Дэвид сдался: чем больше он работал над фигурой отца, тем больше тот становился похожим на мумию. «Это влияние всего невысказанного между вами», – сказал ему Генри. Может быть, но не теперь же, когда старик вконец оглох, им нужно было приниматься за разговоры. Он позвонил матери, чтобы сообщить ей о своей неудаче. «Бедный мой мальчик», – посочувствовала она ему с привычной добротой, угадав его разочарование. Спустя час зазвонил телефон. Это был разъяренный отец. «Что, ты отказываешься от картины? После всего того времени, что ты заставлял нас позировать в Брэдфорде, Лондоне и Париже, даже когда мы были уставшими или плохо себя чувствовали? Ты посмеешь сделать такое своей матери – женщине, которая вскормила и вырастила тебя, которая всегда была готова ради тебя на все? Ты представляешь, что значит для нее наш с ней портрет, написанный тобой? Она так этим гордилась!» Он вопил так, как если бы его сын был восьмилетним оболтусом, который совершил какую-то страшную глупость. Дэвид с трудом сдержался. Он повесил трубку и в отвратительном настроении вышел на улицу, чтобы где-нибудь выпить. В тридцать девять лет пора уже было признаться себе в своем эдиповом комплексе и разобраться с ним. Но, проснувшись на следующее утро, он позвонил матери: «Мама, вы можете приехать в Лондон? Я хочу начать заново».

В новом варианте картины он убрал из композиции сознательно очерченный им между персонажами треугольник, так же как и собственное отражение в настольном зеркале. Все это отвлекало зрителя от подлинного сюжета – его родителей. И главным образом он позволил своему отцу – этому непоседе – позировать так, как ему хочется. Он изобразил отца в тот момент, когда тот склонился над толстым выставочным каталогом, непринужденно раскрыв его на коленях и с головой уйдя в чтение: его пятки оторваны от пола, и мы почти видим, как они покачиваются в воздухе; изображение Кена внезапно стало живым. Его мать сидит лицом к зрителю в той же позе, что и в первом варианте картины: со сложенными на коленях узловатыми от артрита руками – но образ стал мягче; ноги теперь не скрещены, и одета она в платье так любимого Дэвидом ярко-голубого цвета – того самого цвета, к которому хотелось бежать навстречу. Полная света картина оставляла впечатление легкой грусти; к счастью, казалось, что его родители этого не замечали. Два старых человека были будто прикованы друг к другу невидимой цепью и вместе с тем существовали по отдельности, каждый замурованный в своем одиночестве. Закончив работу над картиной, Дэвид осознал, что родители представляли собой пример, следовать которому он не хотел: стареть вдвоем, но поодиночке.

Это был последний его двойной портрет, написанный в духе реализма. Два других висевших в зале полотна – их теперь рассматривали его родители, а историю появления на свет взялись им объяснить Генри и Грегори – были совсем другими. «Автопортрет с голубой гитарой» представлял Дэвида в тот момент, когда он рисует голубую гитару. Изображение этой картины попало на другую картину, висевшую тут же, рядом: «Модель с незаконченным автопортретом», где на переднем плане он написал спящего на кровати мужчину в голубом домашнем халате (Грегори). У этих работ тоже была своя история. Прошлым летом, когда он заново начал писать портрет родителей, Дэвид составил компанию Генри в поездке на Файр-Айленд – остров в двух часах езды от Нью-Йорка, славившийся как место отдыха гомосексуалистов. Как-то раз, когда они сидели в шезлонгах, одетые в белые льняные костюмы-тройки, – составляя резкий контраст с наготой прекрасных юношей, плескавшихся перед ними в бассейне, – Генри прочел ему стихи Уоллеса Стивенса, написанные под впечатлением от картины Пикассо. Стихотворение было очень длинным, тридцать три строфы, и в исполнении Генри, с его низким голосом, оно баюкало Дэвида, унося его за тридевять земель от острова наслаждений и гвалта, поднимаемого купальщиками. Особенно поразила его первая строфа: «Они: “Гитарой голубой / Меняешь мир – он не такой”. / В ответ он: “Изменен весь строй / Вещей гитарой голубой”». И другие строчки привлекли его внимание: «Я не могу весь мир объять… / Не передать вещей весь строй» или еще «А цвет, как мысль, из настроенья… Растет». И конец был прекрасен: «Мы обо всем забудем днем, / Кроме мгновения, когда / В сознании играя только, / Вообразим сосну и сойку».

Пока он слушал Генри, у Дэвида возникло ощущение, что ему дали ключ к самому себе. Он совершенно ясно понимал, что хотел сказать Стивенс по поводу Пикассо или неважно чьей живописи. Голубая гитара символизировала талант художника, который не мог изображать мир «таким» – таким, какой он есть, – потому что этот мир существовал не сам по себе, а только в его представлении. Голубая гитара – вот уж чего точно не было у его родителей и почему их жизнь была такой унылой. Дэвиду голубая гитара была дарована от рождения – его способность представлять и «передавать строй вещей». Он должен быть благодарен родителям, природе, жизни, Богу. Его дар ценнее всего на свете.

«Модель с незаконченным автопортретом» была в высшей степени символичной работой. Дэвид присутствовал на картине, но не наравне с фигурой спящего на кровати юноши: он был на заднем плане, в виде изображения на холсте. Как художник он находился в стороне, в отдалении от Грегори или от родителей, в другом измерении. Он уже давно понял, что его жизнь никогда не будет похожа на жизнь большинства людей. У него не будет постоянных любовных отношений, так как он женат на своем искусстве. В отличие от Питера, Грегори принимал полную поглощенность Дэвида своей работой; со своей стороны, Дэвид соглашался с тем, что у Грегори были интрижки на стороне. В их паре царили свободные отношения, и это все упрощало: никаких разочарований, никакой ревности, никаких кризисов. Благодаря этой договоренности Дэвид чувствовал себя столь безмятежно, что был способен даже вновь встречаться с Питером, которому он давал небольшие подработки. Его бывший любовник позировал ему, когда Грегори случалось быть в отъезде. Ступни спящего юноши были ступнями Питера. Дэвид смотрел на них теперь без всяких эмоций: время взяло свое. Конечно, он не отказался бы снова заняться с Питером любовью. Но Питер этого не хотел, и Дэвид смирился. В сорок лет он принял то, кем он был и кем он не был, что дала ему жизнь и чего не дала.

А