— А что, если однажды в глубь болот зашел старик, или не старик, а молодой парень, блудил-блудил по мокрым тропам и сырым ложбинам, ночь за ночью, год за годом; и выцветал, и коченел, и усыхал. Солнца не видел, скукожился вконец, свалился в ямку и лежит там в какой-то… жиже, как личинка москита. И вдруг — почему бы и нет — это кто-то нам знакомый. Может, мы с ним как-то обменялись словом. Почему бы и нет…

Из дальнего угла, где сидели женщины, доносился свистящий шепот. Одна из женщин поднималась на ноги, подбирая слова; глаза ее горели черным блеском. Ее звали миссис Тридден. Она говорила:

— Что ни год, в болота убегают, в чем мать родила, детишки. Теряются и там и остаются. Я сама однажды чуть не потерялась. И… у меня пропал мой маленький сынишка, Фоули. Не хочешь же ты СКАЗАТЬ!

Гости затаивали дыхание, вбирали через ноздри, ужимали, стягивали в точку. Уголки губ опускались, лицевые мускулы изображали маску скорби. Поворачивались головы на длинных, как стебли сельдерея, шеях, глаза впитывали ее ужас и надежду. Ужас и надежду миссис Тридден, которая, вытянувшись в струнку, опиралась напряженными пальцами в стену позади себя.

— Мой мальчик, — шептала она. Она выдыхала эти слова. — Мой мальчик. Мой Фоули. Фоули! Это ты, Фоули? Фоули! Фоули, ответь мне, детка, это ТЫ?

Все не дыша оборачивались поглядеть на банку.

Штуковина в банке молчала. Просто смотрела через бельма на толпу гостей. И глубоко в костлявых телах истекали весенним ручейком соки тайного страха; прочный лед обычной безмятежности, веры, смирения давал трещину, обращаясь гигантским потоком талых вод. Кто-то вскрикивал:

— Оно шевельнулось!

— Нет-нет. Тебе показалось!

— Боже правый, — кричал Джук. — Я видел, оно медленно поплыло, как мертвый котенок!

— Да уймитесь вы! Оно давным-давно умерло. Может, еще до вашего рождения!

— Он сделал знак! — взвизгивала миссис Тридден, женщина-мать. — Это мой мальчик, мой Фоули! Там мой мальчик! Ему было три года! Мой мальчик, что потерялся и сгинул в болоте!

Она начинала судорожно рыдать.

— Ну-ну, миссис Тридден. Ну-ну. Садитесь и успокойтесь. Никакой это не ваш ребенок. Ну-ну.

Какая-нибудь из женщин обнимала ее, и миссис Тридден затихала. Она больше не всхлипывала, лишь бурно дышала, и губы ее при каждом выдохе испуганно, часто-часто, как крылья бабочки, трепетали.

Когда вновь наступала тишина, Бабушка Гвоздика, с сухим розовым цветком в седых, до плеч, волосах, пососав запавшим ртом трубку, трясла головой, так что волосы плясали на свету, и обращалась к собравшимся:

— Все это пустой звон. Похоже, мы так и не догадаемся, что это за штука. Похоже, даже будь это возможно, не захотели бы знать. Это вроде фокусов, какие показывают на сцене. Если узнаешь, как это делается, становится неинтересно. Мы тут собираемся по вечерам раза три в месяц, беседуем, вроде как общаемся, и нам всегда есть о чем поговорить. А вот докопается кто-нибудь, что это за дьявольщина в банке, и что? Говорить станет не о чем!

— Черт побери! — взревел мощный голос. — Да нет там ничего такого!

Том Кармоди.

Том Кармоди, стоящий, как всегда, в тени, на веранде, только глаза заглядывали в комнату и едва различимые губы насмешливо улыбались. Его смех пронзил Чарли, как жало шершня. Это Тиди его подначила, ей хочется лишить Чарли новообретенного успеха в обществе!

— Ничего, — решительно повторил Кармоди. — В этой банке нет ничего, кроме старых медуз из Си-Коува, гнилых, вонючих и брюхатых!

— Ты что, завидуешь, дружочек Кармоди? — медленно проговорил Чарли.

Кармоди фыркнул.

— Просто решил полюбоваться, как вы, дурни, судачите тут о пустом месте. Ну ладно, позабавился. Вы ведь заметили, я сюда никогда не захожу и в посиделках не участвую. Я сейчас иду домой. Кому-нибудь со мной по пути?

Никто не предложил себя в попутчики. Том рассмеялся снова, как будто не было ничего забавней, чем видеть сразу столько дурней; Тиди в глубине комнаты злобно царапала себе ладони. Чарли поежился от внезапного страха.

Кармоди, не переставая смеяться, простучал высокими каблуками по веранде и исчез в стрекотании сверчков.

Бабушка Гвоздика пожевала трубку.

— Я вот что собиралась сказать. Похоже, эта штуковина на полке, она не просто вещь, а как бы все вещи. Все разом. Это называется слимвол.

— Символ?

— Вот-вот. Символ. Символ всех дней и ночей в сухих тростниковых зарослях. Почему она непременно одна? Может, в ней много всего.

И разговор продолжался еще час, и Тиди выскользнула вслед Тому Кармоди, и Чарли прошиб пот. Не иначе как эти двое что-то задумали. У них есть какой-то план. Весь остаток вечера Чарли обливался потом…

Собрание завершилось поздно, и Чарли улегся в постель со смешанными чувствами. Вечер прошел неплохо, но как насчет Тиди и Тома Кармоди?

Поздно ночью, когда на небе высветились стайки звезд, какие не показываются раньше полуночи, Чарли услышал шуршанье высокой травы — ее задевали колышущиеся бедра Тиди. Тихий стук каблуков раздался на веранде, в доме, в спальне.

Тиди бесшумно улеглась в постель, уставила свои кошачьи глаза на Чарли. Он их не видел, но ощущал взгляд.

— Чарли?

Он молчал.

Потом произнес:

— Я не сплю.

Тут помолчала она.

— Чарли?

— Что?

— Спорю, ты не догадаешься, где я была, спорю, не догадаешься, — прозвучал в ночи тихий насмешливый припев.

Чарли молчал.

Тиди снова замолкла. Но долго терпеть ей было невмоготу, и она продолжила:

— Я была на ярмарке в Кейп-Сити. Меня отвез Том Кармоди. Мы… мы разговаривали с хозяином аттракционов, Чарли, вот так-то, точно разговаривали. — Тиди подавила смешок.

Чарли похолодел. Приподнялся на локте.

— Мы узнали, что там, в банке… — Голос Тиди дразнил неизвестностью.

Чарли свалился в кровать и зажал уши ладонями.

— Не хочу слышать!

— Нет, ты послушай, Чарли. Это отличная шутка. Отличнейшая, Чарли, — продолжала она свистящим шепотом.

— Иди… прочь.

— Ух ты, ух ты! Нет, Чарли, как бы не так. Нет-нет, Чарли, голубчик. Сперва я скажу!

— Поди, — низким твердым голосом проговорил он, — прочь.

— Дай мне сказать! Мы говорили с хозяином аттракционов, и он… он чуть не умер со смеху. Он рассказал, что продал эту банку и то, что в ней лежит, за двенадцать баксов какому-то… деревенскому простофиле. А ей красная цена — два бакса, не больше!

Смех исходил в темноте сиянием из ее рта — жуткий смех.