– Все. – Через минуту Шепелева вышла во двор, захлопнула за собой ворота и устало опустилась на скамью. – Сейчас.

– Что «все»? – наконец справился с окоченением Дорожкин и принялся корчить гримасы, разминая замерзшие щеки.

– Все, – повторила старуха и вытащила из кармана платья пачку болгарских сигарет. – Куришь?

– Нет, – утомленно пробормотал Дорожкин.

– Молодец, – кивнула старуха, щелкнула по пачке, вытащила губами подскочившую сигарету, чиркнула спичкой, затянулась. – Да ты не стой, болезный. Садись рядом, места много, не бойся, не трону.

– Те самые, болгарские, «Ту-104»? – поинтересовался Дорожкин, присаживаясь на край скамейки. – Мне в деревне заказывали, что-то я не нашел прежних.

– Плохо искал, – выпустила кольцо дыма старуха. – Хотя кто знает. У меня-то запас. Как тебе городок?

– Хороший городок, только какой-то ненастоящий, – пожал плечами Дорожкин. – Мы корову-то искать будем?

– А чего ее искать? – снова пыхнула дымом старуха. – Корова ведь не курица, в окно не сунется. На заднем дворе у меня собака. Хорошая собака, поверь на слово. Такая только посмотрит на тебя – просить будешь, чтобы проглотила, не разжевывая. За курятником гуси. Забор. Да и ворота пусть и не на замке, а не умеючи не откроешь. На месте корова, считай, что на месте. Только подождать надо. Еще минут пять.

– Как же на месте? – не понял Дорожкин. – Ее же не было? Вы же по коровнику ходили, там нет никого!

– На нет и суда нет, а от прибытку жди убытку, – пробормотала старуха. – Ты раньше времени не трепыхался бы. Думаешь, сразу щуку за хвост ухватить? Нет, милок, ты сначала пескарями побалуйся, если воды не боишься, а там уж посмотрим…

– Так где корова-то? – вконец запутался Дорожкин.

– На месте, – уже спокойнее повторила старуха и посмотрела на Дорожкина с прищуром. – Тебе кровосос Лизку показывал?

– Какой кровосос? – не понял Дорожкин.

– Марк Эммануилович Содомский Лизку Уланову – дурочку с нимбом – показывал? – повысила голос старуха.

– Показывал, – после паузы пробормотал Дорожкин, которому в этот самый момент вдруг подумалось, что было что-то неприличное в том, как он разглядывал ту женщину в метро. – Показывал, потом еще щелкал зачем-то.

– Общелкался, смотрю, – крякнула старуха. – Если бы как надо щелкал, ты бы щелчков его не запомнил. Хотя… – она недоверчиво покосилась на Дорожкина, – … ладно, пробовать не буду. Лизку видел?

– Видел, – кивнул Дорожкин. – Правда, не заметил, что дурочка она.

– Дурость дурости рознь, – отмахнулась старуха. – Какой она тебе показалась?

– Да никакой, – засмущался Дорожкин. – Обычная женщина. Лет пятидесяти или чуть старше. Она невысокая, добрая по лицу, усталая такая. В платье. А над макушкой у нее это… светилось так.

– Это у нее бывает, – задумалась старуха. – Хотя моим глазом не разглядишь, но так не только глазом смотреть надо. А что насчет молодости? Хоть краем глаза не приметил в ней молодости? Гибкости девичьей, красоты, свежести?

– Так это… – вовсе заерзал Дорожкин. – Хотел представить, да не вышло.

– Это у Марка не вышло, – буркнула старуха и посмотрела на Дорожкина уже с интересом. – Или как раз наоборот. А ведь у нас тут в деревне Лизку все за молодку считают. Даже я уж забывать порой стала, что ей за девяносто выстукало да как она с лица. А когда-то мы с нею крепко… повздорили. Хотя нимб на башке у нее детишки деревенские не так давно примечать стали. Я не верила, думала, привирают, а Содомский сразу за нее ухватился… А ты, постреленок, все как есть разглядел?

– Откуда же я знаю? – пробурчал Дорожкин.

– Ладно, младший инспектор, младшее не бывает, – тяжело поднялась со скамьи старуха. – Я тебя знать не знаю, хотя уж донага разглядела, поэтому болтать пока не буду. Глазки у тебя вроде есть, да вот только тебе надо смотреть еще научиться. Знаешь ведь как, по одежке встречают, а когда одежку не видишь, так и встретить не знаешь как. Что толку, что ты исподнее зыркаешь? Ни голяка не оценишь, ни одежонкой не подивишься. К тому же взгляд взгляду как крыло поперек крыла. Видимое невидимое застит. Идет человек по пояс в воде, а вышел из воды – чудище непонятное. Не то твое разумение корчит, что ты видишь, а то, что невидимым остается. А Лизка что? Дурочка, одно слово. Давно уже дурочка. Ворожит, а что ворожит, самой невдомек. Морок в явь потащила, прилепила плотно, да не под всякий глаз. Да и то потащила, а потащила ли? И по своей воле ли? А ну как вовсе о том не думала?

– Что-то я совсем ничего не понимаю… – развел руками Дорожкин. – Вы как-то путано выражаетесь.

– А что тут непонятного? – скривилась старуха и прищурилась, разглядывая Дорожкина. – Тут народишко в основном на яблочко наливное любуется, а ты, дорогуша, мало того что яблочко насквозь без румянца сверлишь, так еще и зернышки в нем выглядываешь, а вкуса-то яблочка не знаешь. Понял?

– Нет, – честно признался Дорожкин.

– Тебя за какие доблести инспектором-то зачислили, убогий? – подняла брови старуха.

– Ну так это… – совсем растерялся Дорожкин. – Нимб разглядел, на какой-то… морок, что ли, не поддался. И на щелчки тоже.

– И все? – прищурилась старуха.

– И все, – кивнул Дорожкин. – Ну характеристики еще на меня собирали. Сказали, что подхожу.

– Кто сказал-то? – поджала губы Марфа.

– Адольфыч, – ответил Дорожкин.

– Адольфыч, значит, иглу в колено, – зло пробормотала старуха и щелкнула сразу двумя пальцами перед носом Дорожкина. – Ладно, о том не мое дело, но раз уж ты ко мне пришел, выходит, без меня не срастется. Ты, конечно, по-всякому должен был обделаться, да обделанным домой бежать, когда я тут на тебя руками махала. Будь уверен, Вестибюль уже тебя с дезодорантами и мылом в участке дожидается, но так не всегда и необделанностью гордиться следует. Все до тебя обделывались. Ну… – лицо старухи вдруг сделалось недобрым, землисто-серым, – или почти все. Только ведь когда черед в одном шаге рушится, вся походка кувырком идет…

– Не получается, – с трудом разомкнул губы Дорожкин, хотя чувствовал, что склеены они накрепко, только что клея язык не чувствовал. – Может, я и не то вижу или не вижу того, что надо, так я и на слух, кажется, мало что соображаю. Я так понял, что меня на зуб к вам послали? Кто-то вложил листок в папку, и вот я здесь. Это как испытание? Эта… как ее… инициация?

– Это еще неизвестно, кто непонятней говорит, – вытаращила глаза старуха и снова принялась щелкать пальцами, не сводя удивленного взгляда с Дорожкина. – Ин… инициация, растудыть ее. А ну-ка скажи что-нибудь?

– Например? – уже легче разомкнул губы Дорожкин, хотя как раз теперь вкус клея почувствовал.

– Ведьмы, лешаки в предках были? – Старуха отошла на шаг, скрестила руки под тяжелой грудью, поочередно прикусила сначала верхнюю, потом нижнюю губу. – А может, кто и посерьезней? Хотя что мне посерьезней, я сама посерьезней. Ну что молчишь?