– Какая прелесть, – с тихим упоением сказал Роджер.

– Если вы спросите меня, – твердо начал викарий, – я решительно против всего, что хотя бы отдаленно напоминает спиритические сеансы. Я не меньше любого из вас скорблю о бедной Эмилии и хочу, чтобы преступник был найден и предан суду, но у нас есть для этого человеческие средства. Это не оттого, что я по должности читаю проповеди об Эндорской жене, имевшей близкого духа, или считаю такие занятия чистым мошенничеством: нет, не считаю, и именно поэтому призываю вас к ним не обращаться. Я не буду говорить о том, сколь безосновательна идея, что лишенные плоти существа непременно благоразумны и сильны; о том, что многие из духов, приходящих к нам, настолько неразвиты, что сами нуждаются в поучении, а другие даже и настолько, что не чувствуют нужды в нем; что высшие духи не станут спускаться с небес, чтобы уладить чью-то женитьбу или выбрать место для железнодорожных складов; что многие, кто потратил жизнь на общение с духами и, по общему мнению, добился в этом деле важных успехов, на краю гроба заклинали близких никогда и ни под каким видом не следовать их примеру: скажу лишь, что из одной осторожности не следует призывать силы, с которыми ты не способен справиться и которым не можешь внушить ни почтения, ни боязни. Если бы я не имел печального опыта в этом роде, я, может, высказался бы мужественнее или беспечнее, но, к сожалению…

– У вас есть опыт такого рода? – переспросил Роджер.

– Расскажите, пожалуйста! – воскликнула Джейн.

– Мне не хотелось бы этого делать, – отозвался викарий.

– Вы же понимаете, – с улыбкой заметил мистер Годфри, – что ваша речь была слишком решительной, чтобы согласиться с ней без живого примера.

– Хорошо, – сдался викарий. – Но имейте в виду, я плохой рассказчик, а эта история не из тех, которыми потчуешь каждого встречного. У меня не было возможности ее отшлифовать, так что будьте снисходительны.

Это было лет тридцать тому назад. Я кончил курс, приехал в Бэкинфорд и сделался помощником викария. Это был человек престарелый и благодушный; его экономка, миссис Мур (не нынешняя миссис Мур, а свекровь ее), питала ко мне материнскую приязнь; я скучал и коротал время, изучая итальянское влияние на нашу классическую поэзию. Среди немногих, с кем я сошелся коротко, был некий Сэмпсон, живший в Бэкинфорде безвыездно. Некогда школьный учитель в восточном Йоркшире, он получил небольшое наследство, частью которого был дом в здешних краях, и перебрался сюда, оставив службу. Несмотря на разницу в летах, он ко мне привязался, и мы виделись с ним что ни день, то в его доме, то у викария, где мне отведена была покойная комната. Сэмпсон был человек обширных сведений и резких суждений. Когда я, бросив прежние привязанности, зачитывался латинскими эклогами Саннадзаро, он смеялся над моим вкусом и без пощады разъяснял мне поэтические слабости моего нового любимца. В своих приговорах он доходил до крайностей, объявляя, например, самое мысль сделать рыбную ловлю фоном для любовных приключений на редкость непристойной. Тщетно я противился, указывая ему на благородную метафору охоты, которой не брезговал любимый им Платон, – Сэмпсон стоял на своем. Впрочем, из осуждаемых им эклог он щадил ту, где несчастный любовник стонет в пещере, а по заливу бродят с факелами его сотоварищи, и хвалил ее живописность.

Осевший в этих краях по случайности, Сэмпсон не выказывал желания их покинуть и занимался изучением местных древностей с усердием, в котором совестливый уроженец Бэкинфорда нашел бы для себя укоризну. Он знал об истории нашей церкви много больше меня и, полагаю, больше викария. Он любил говорить, что наши предки, благочестивые не меньше нашего, были много смелее в духовной области и с твердым любопытством исследователя смотрели на многие вещи, коих мы сторонимся с детской боязнью и суеверным отвращением; я смеялся и заклинал его не заговаривать о подобных предметах с викарием.

Однажды днем я застал его показывающим человеку, мне незнакомому, главное украшение нашей церкви, резные хоры пятнадцатого века. Думаю, вы их хорошо помните. На спинках вырезаны высокие трилистные арки, а в проемах между ними – человеческие лица, среди которых много гневных и ни одного приветливого. По преданию, это ангелы Страшного суда. Их по двенадцать с каждой стороны; усердие мастера придало каждому взору особое выражение и каждому рту свои очертания. Я кивнул Сэмпсону издалека. Странным мне показалось, что, несмотря на ученость и обычную словоохотливость моего приятеля, я не слышал ни звука их разговора, словно они бродили вдоль хоров молча.

Вечером я навестил Сэмпсона и между прочим спросил, что за человек был с ним нынче в церкви. «Один старый знакомый», – небрежно отвечал он. Я не стал настаивать. Разговор тянулся вяло. Сэмпсон спросил, как продвигаются мои итальянские изыскания; я начал рассказывать… Вдруг Сэмпсон оборвал меня вопросом, не хотелось ли мне однажды бросить весь этот вздор и отыскать иное знание, способное дать истинную власть над вещами. Озадаченный, я спросил, имеет ли он в виду «те чудеса, что волшебство свершит» или хочет проповедать новые достижения положительной науки, еще не добравшиеся в наши края. Сэмпсон отмолчался. Я собрался уходить. На его столе я увидел лоскут бумаги, на котором быстрым почерком было записано: «Quae ad septentrionem sunt, ad evocandum proferuntur, quae autem ad meridiem, ad remittendum. Caute age».

– Что это значит? – спросила Джейн.

– То, что с севера, произносят, чтобы вызвать, – перевел мистер Годфри, – то, что с юга, – чтобы выпроводить. Будь осторожен.

– Ничего себе, – пробормотала Джейн.

– Ниже, – продолжал викарий, – было пририсовано нечто такое, что я приписал смелому воображению Сэмпсона или попытке запечатлеть дурное сновиденье. Приметив мой взгляд, Сэмпсон смял и убрал бумагу. Он провожал меня с видимым облегчением.

Поутру миссис Мур жаловалась, что ей всю ночь снились кошмары, что в трубе что-то выло – «как есть неприкаянная душа, если, конечно, позволительно в них верить» – и что ей духу не хватает сказать викарию о пропаже простыни. С утра у меня была что-то тяжелая голова: я вообразил было, как некто из воровского тщеславия проникает в дом, чтобы украсть простыню из-под викария; оказалось, однако, что миссис Мур вывесила ее сушить на заднем дворе, а когда вернулась ее снять, не нашла. Я сказал, что, верно, ее сорвало и что она непременно отыщется. «Дай-то Бог, – сказала миссис Мур, – это ведь одна из простыней его покойницы жены; не знаю, как и сказать ему об этом. А все оттого, что кругом водят кого не надо», – прибавила она с неожиданным ожесточением. Я спросил, о чем это она. «Да этот ваш Сэмпсон, – сказала она, – и тот немой, что к нему приезжал». – «Немой?..» – «Тот приезжий, которому он все показывал в церкви. Сам привез его со станции, сам отвез обратно, везде его водил и плясал вокруг него, как вокруг майского дерева, прости меня Господи. Они объяснялись знаками, разве вы не видели? Битый час ходили вдоль хоров, а этот человек все приглядывался к нашим ангелам, кивал и записывал в книжечку, уж не знаю что. Хорошо еще, я не сказала ничего лишнего, пока они были неподалеку, а то ведь немые читают по губам». Я пытался оправдать Сэмпсона, говоря, что не думает же она в самом деле, что Сэмпсон водится с людьми, способными украсть со двора у викария мокрую простыню, но миссис Мур стояла непоколебимо в своих подозрениях. Вопросы, по которым не высказался викарий, она считала свободными от христианства и подлежащими рассмотрению лишь с позиций правдоподобия и вероятности.