основанных на договоре и взаимных корыстных интересах, пронизывающих всю ткань провинциальной жизни. Наемная свита дворянина была не только и даже не столько частной армией, сколько средством, с помощью которого он выполнял свои военные обязательства перед королем. Прежде всего, это был инструмент управления поместьями лорда и, иногда, средством проникновения в местное самоуправление в его частных интересах. Мировые судьи, судебные исполнители, члены Парламента от графств, фригольдеры суда графства, комиссары по бесчисленным случайным делам короны — все они, скорее всего, были связаны с аристократическим родом, превосходящим их собственный по знатности и богатству. Они заботились об интересах своего лорда-покровителя в своей местности, а он, со своей стороны, предлагал им поддержку других своих людей в том же округе, а также собственное влияние при дворе — преимущества, которые стоили гораздо больше, чем ливреи и скромные гонорары, упомянутые в официальных соглашениях. После падения и казни Мортимера[67] в 1330 году магнат из Глостершира сэр Томас Беркли был обвинен дальним кузеном в краже его скота. По словам этого человека, в Глостершире не было правосудия, потому что у сэра Томаса было слишком много друзей в графстве и доступ к великому министру при дворе. Он "не позволял ни шерифу, ни его бальи, ни другим чиновникам вершить правосудие, поскольку они были его прислужниками, получали от него гонорары и ливреи и были членами его свиты". В этом предложении подытожено то, что для современников имело значение в отношении свиты лордов. Сэр Томас нанял двенадцать местных рыцарей на несколько лет, каждый из которых заключил контракт на службу со своими оруженосцами и пажом, не говоря уже о множестве поваров, клерков, конюхов, посыльных и грузчиков. "Я уверен, — заявлял один автор XVII века, писавший историю семьи по ее документам, — что при его дворе каждый день кормилось не менее трехсот человек"[68].

Одну особенность английского дворянства, по крайней мере, по сравнению с французским, Фруассар с удивлением отметил после своего путешествия по Англии в 1360-х годах. "Земли и доходы баронов [сказал он] разбросаны от места к месту"[69]. Исключений было немного. Самым значительным из них были графы Ланкастеры, которые были потомками Эдмунда Горбатого, младшего сына Генриха III. В течение полувека после первоначального пожалования Эдмунда в 1260-х годах он и его потомки путем покупки, обмена, наследования и браков создали внушительный комплекс территорий в центральной и на северо-западе Англии, а также в северном Уэльсе. Благодаря своему происхождению и богатству они занимали уникальное место в политической жизни Англии, являясь естественными лидерами высшего дворянства и покровителями замечательного числа клиентов и протеже не только среди баронства и дворянства провинций, но и в центральном аппарате короны. Графы Ланкастеры, однако, были представителями своего собственного класса. Единственными другими консолидированными территориальными владениями, имевшими хоть какое-то значение, были владения в Уэльской марке, владельцы которых удерживали границу с конца XI века и которые продолжали пользоваться определенной политической автономией даже после того, как завоевание Уэльса Эдуардом I лишило их первоначального смысла существования. Фаворит Эдуарда II Хью Диспенсер Младший, Роджер Мортимер, барон из Вигмора, который управлял Англией во время малолетства Эдуарда III, и друг и современник Эдуарда III Ричард Фицалан, граф Арундел, — все они сделали свою карьеру опираясь на владения в восточном и южном Уэльсе. Но в Англии было мало территориальных магнатов по французскому образцу. Обычным примером был Эмер де Валанс, граф Пембрук (ум. в 1324 г.), владевший землями в девятнадцати английских графствах от Нортумберленда до Кента, а также в Ирландии и пяти областях Уэльса. Пембрукшир составлял менее десятой части стоимости его земель[70]. Активы и влияние крупного дворянина, скорее всего, были распределены по большой территории, и в каждом регионе, где у него были друзья, и по всей вероятности, были и враги.

Самые способные и богатые из этих людей были более значимой силой в национальной политике, чем их коллеги во Франции. Это было не случайное различие. Органическое развитие французской нации путем постепенного объединения древних провинций с разнообразными традициями не имело аналогов в Англии, где нормандское завоевание создало более или менее унитарное государство с пришлой аристократией. Высшее дворянство Англии вряд ли когда-либо могло отождествлять свои интересы с интересами какого-либо одного региона, но было обязано защищать их благодаря своему влиянию. Дворяне охотно мыслили категориями национальной политики. Так же поступали и более мелкие лорды, которые, хотя их активы были более сконцентрированы в одном месте, были связаны с политическими судьбами великих аристократов. В Уэльсе, а гораздо позже и в Шотландии появились ярко выраженные региональные интересы, которые иногда приводили к волнениям и восстаниям. Но в целом политическое видение дворянства, хотя часто пристрастное и своекорыстное, не было ограничено провинциальным партикуляризмом, который привел к краху аристократические восстания 1314 года во Франции и впоследствии разделил французов перед лицом иностранного вторжения.

Однако интерес англичан к национальной политике приводил их к частым конфликтам с королем. Баронские восстания XIII и XIV веков были гораздо большим, чем коалиции частных интересов, которые были характерны для XII века. Хотя жадность и злость никогда не теряли своего значения, спровоцировавшие восстание, в поздние годы правления Генриха III (1215–72) лидеры баронской оппозиции разработали последовательную конституционную доктрину для оправдания своих действий. Lex stat; rex cadit (Закон остается, короли сменяются), — так автор известного радикального памфлета резко сформулировал свое скороспелое представление об основном законе, своде принципов, обязательных как для короля, так и для его подданных[71]. Более того, дворяне смогли опираться на широкую поддержку за пределами своих рядов. Среди пропагандистов Симона де Монфора были влиятельные церковники, чьи коллеги во Франции и мечтать не могли о поддержке баронского мятежа. Лондонцы изгнали войска короля из своего города, и их примеру последовали во многих других городах и даже в небольших деревнях. После победы принца Эдуарда над Симоном де Монфором на поле боя, главный мятежник продолжал пользоваться популярностью. Его могила стала объектом паломничества, где рассказывали "тщетные и нелепые" истории о его чудесах[72].

Эта традиция баронского популизма неоднократно возвращалась к преемникам Генриха III в течение последующих двух столетий. Умелое сочетание безжалостности и обаяния Эдуарда I позволила ему в течение двадцати лет умножить свои доходы в три раза и содержать огромные дорогостоящие наемные и призывные армии, которые он подолгу держал в поле вдали от дома. Эти усилия сопровождались наступлением на частные свободы и значительным расширением государственного аппарата. Однако когда дело дошло до дела, правительство Эдуарда I потерпело неудачу, как и правительство его отца. Революции не произошло. Но война с Францией, начавшаяся в 1294 году и совпавшая с кризисами в Уэльсе и Шотландии,