Уж я-то знаю! Два года за прилавком в сувенирном. Привыкла к этим скептическим взглядам «мне-ничего-не-надо-я-только-посмотреть». Научилась с ним работать.

Спрыгиваю с телеги и шикаю на Ландара:

— Не мешайте мне и подайте вон тот кувшин.

В глаза мужа снова возвращаются шаловливые бесенята. Он быстро и охотно включается в игру. Требуемый сосуд протягивает мне, криво улыбаясь…

Я перехватываю, наклоняясь так, будто ловлю возле земли.

— Какой неловкий у меня муж! — бурчу так громко, чтобы женщины, что неподалёку полощут бельё, оглянулись. — Забыл, как наши горшки и кувшины разбирали при дворе? Решил нас разорить?

Ландар складывает руки на груди, опирается спиной о повозку и усиленно старается не заржать.

Я подхватываю юбки, и не только, чтобы было удобно идти, но и дабы скрыть кровяные пятна на ткани. Решительно иду в сторону поселянок.

— Уважаемые… — осекаюсь, поняв, что не знаю, как тут обращаются к женщинам. Ладно, будем действовать по наитию. — Девушки-девчули, подскажите, где здесь можно набрать воды? Мы едем из королевского дворца, устали с дороги, а запасы на исходе…

Одна из женщин, вытирая руки о передник, подходит ко мне.

— Во дворце были, говоришь?

Смотрит подозрительно, словно участковый, который учуял в тебе карманника.

— Да, так и есть.

Получается ответить бойко, даже голос не дрожит.

— Горшками торговали, говоришь?

— Да-да, ими, знатный у нас товар. Сама королева взяла несколько.

Подтягиваются другие бабы, шушукаются, зыркают на меня.

Не тороплю их, ибо понимаю: рыба наживку захватила, теперь нужно правильно подсечь.

Вот, наконец, в глазах загорается азарт.

Они обступают меня и дружно требуют:

— Показывай!

Веду их повозке.

Наша керамика разлетается, как по волшебству. А вместе с ней и слух: «Сама королева взяла!»

В наши с Ландаром карманы перекочёвывают деньги, а те, у кого монет нет, платят натурой: рыбный пирог с капустой, корзинка яиц, кринка молока, краюха свежего хлеба, головка сыра и кольцо колбасы точно не будут лишними в жизни нашей молодой семьи.

Деревеньку покидаем довольными.

Ландар меня хвалит, глаза его светятся гордостью за предприимчивую жену.

Он помогает мне устроиться в повозке, снова укутывает плащом.

Я отлично развеялась и отвлеклась от случившегося накануне.

Теперь думаю лишь о том, как бы поскорее добраться до дома моего благоверного — вечереет и холодает. Не хотелось бы ночевать на улице и простужаться. Уж лучше исполнить супружеский долг, чем озябнуть и заболеть в мире, где, конечно же, и не слышали про антибиотики!

Однако, как только дома исчезают за очередным пригорком, Ландар вновь останавливает Философа. И строго говорит:

— Слезай!

Куда девались почтительность и учтивость. Даже руки мне не подаёт.

Я, кое-как, путаясь в одежде, спускаюсь на землю, вскидываю голову, чтобы встретить его взгляд и спрашиваю:

— Я что-то сделала не так?

— О, всё так, — тянет Ландар, но мне совершенно не нравятся эти злые металлические нотки в его голосе. — Только вот интересно, как девица, двадцать лет просидевшая в башне, научилась столь ловко торговать?

Он наступает на меня, я отшатываюсь к повозке. Вот уже её деревянный бок давит мне в спину. А Ландар всё напирает.

И мне надоедает эта игра, надоедает ложь, чужая личина.

Поэтому иду ва-банк.

— Вы ведь знаете, кто я на самом деле?! — по глазам вижу, что знает, но лишь зло улыбается и нависает надо мной. Я почти перегибаюсь через бортик, отодвигаясь от мужа. — В вашем мире таких, как я, называют залётными…

— А в вашем? — он поддевает меня за подбородок, снова заглядывает прямо в душу. — Как таких, как ты, называют в твоём мире?

Пожимаю плечами.

— Глупое слово, — говорю и не понимаю: зачем ему? — Мне оно не нравится…

— И всё же — скажи.

— Попаданки…

— Значит, ты для моего мира — попаданка?

— Да.

И тут в лучах закатного солнца взблескивает лезвие кинжала. Лезвие упирается мне в шею, а Ландар… снова дымится чёрным…

— Вот поэтому, — произносит он голосом, в котором больше нет ничего человеческого, — я должен тебя убить!

…Вот тебе, Илона, и брачная ночь!

Тильда очень болтлива. Просто спасу нет. Может болтать весь день, о чём угодно. Уже другие бабы её стали сторониться — ни один секрет у Тильды не держится. Только у той что-то услышала, к другой обернулась и тут же разболтала.

Собственный муж старался держаться от неё подальше — и тарахтит и тарахтит. Весь день не умолкнет. А к вечеру у него голова так разболится, что думать нормально не может. А не думать ему нельзя: Карл — изобретатель. Постоянно с чертежами да таблицами всякими возится.

Изобретениями его, говорят, даже сам барон Фондеброк заинтересовался, даже заказал несколько. От золотых рук Карла да его умной головы и Тильде прок: живёт в достатке, дом — полная чаша, муж тих и незлоблив. Жить бы да жить, если бы болтала меньше.

Вот как-то так случилось, что поговорить Тильде было не с кем — Карл весь день у верстака, что-то строгает, пилит, сверлит.

За окном дождь. Нет, настоящий ливень. Потоп. Будто разверзлись те самые хляби, и Небесная Река устремилась к земле. В такую погоду никто носа не высунет — с кем болтать?

Тильда злилась: тесто не всходило, пряжа путалась, швабра норовила выскользнуть из рук. Невозможно ничего делать. А всё потому, что приходилось молчать.

Но, видимо, Повелитель Небесной Реки сжалился над несчастной. Когда она уже отчаялась нормально протереть пыль (постоянно задевала разные вещи, уже весь пол в черепках), в дверь постучали.

— Кого это принесло в такую-то погоду? — прокричала Тильда, вытирая руки о передник.

Убедившись, что муж не отреагировал на её слова, она проворчала, как несчастна и что ей всё приходится делать самой, и пошла открывать.

На пороге стояла хрупкая девушка. С неё струями лилась вода. Зубы стучали от холода. Девушка ежилась и обнимала себя тоненькими ручками.

— Кто ты такая и откуда? — Тильда упёрла руки в бока и недовольно воззрилась на незваную гостью.

— Я — принцесса! — гордо вскинув голову, проговорила девушка.

Только вот Тильду не провести. Она-то знала, что принцессы обязательно прекрасные. А эта что? Тщедушная, ни рожи, ни кожи, и одета так, что сама Тильда рядом с ней выглядит богачкой.