—      Интересно, что это за «другие инструменты»? — заметил мой начальник.

Я объяснила, что имеется в виду крючок для ручного вязания. Все, что касается монашенок, было мне прекрасно известно. Когда я училась в младших группах — классов уже не было, — папа меня определил на квартиру в монастырь, чтобы я «не баловалась».

В настоящий момент монашенки «ручвязом» не занимались, а лузгали семечки и лениво переругивались.

Невдалеке, на паперти древней маленькой церкви, сидели слепцы и, яростно накручивая ручку «цитры», деревянного ящика со струнами, дружно ныли на невероятной смеси украинского с русским:

Мимо рая прохожу,

Гирко плачу и тужу...

Дальше — больше, со слезою в голосе:

Дней воскресных я не чтил,

Во грехах дни проводил...

Батька с матерью хулил,

Ой, лихо меня, лихо!

Великое лихо.

Душераздирающее мяуканье цитры как нельзя больше подходило к мрачному тексту.

Тут же, без перехода, звучно высморкавшись на паперть, слепцы весело заводили:

А у кума е бджо...

А у кума е бджо...

Бджо-о-олы!

Дай мне, кум, мё-мё...

Дай мне, кум, мё-мё…

Мё-ё-ду!

Закончив, они затягивали гнусаво:

— Подайтэ, нэ минайтэ...

— А як ни, то ни минэ вас лиха година... — добавляли они скороговоркой.

Мы шли браво, но мне страшно хотелось есть. Может, оттого, что нам все время попадались паштетные. В них сидели нэпманы. Многие из них были толстые, какими их рисовали в газетах.

Иные, наоборот, поражали худобой. На их тощих фигурах болтались пиджаки и визитки лучших времен. «Вот до чего довела нас Советская власть!» — как бы говорили они.

В большие зеркальные окна было видно, как нэпманы жрут мясо. И надо думать, это была не конина.

—      Как мы думаете, это не конина?

—      Где? — спросил Иона Петрович, будто с неба свалился.

—      Ну, там, в паштетной...

—      А... Не знаю. Меня это не интересует, — ответил Шумилов ледяным голосом, словно не он доедал со мной сегодня утром последнюю воблу из пайка.

—      Трудно жить одними интеллектуальными интересами, Иона Петрович, — сказала я.

—      Да? — Шумилов презрительно прищурился. — Кто же тогда поэт? Я поэт или вы поэт?

Он меня сразил. Я замолчала и больше не смотрела в окна.

Я действительно сочиняла стихи. Чаще всего на ходу. У меня не было времени сидеть и писать за столом, как это делали поэты «ушедшей эпохи». Собственно, не было и стола.

Камера следователя 8-го района помещалась в бывшем «доходном доме» баронессы Ган.

Мотя Бойко сидел за огромным письменным столом с фигурными ножками и с резными львиными мордами на ящиках. На Моте была вельветовая толстовка с голубым бантом под подбородком. Усы у него