одной из важнейших проблем в его творчестве и жизни: проблемы соотношения силы и слабости. Здесь также встречаются ошибки в интерпретации, в частности из-за несовершенного владения русским языком. Так, Б. Бити и П. Пауэлл считают, что английский переводчик романа М. Гленни ошибся в объяснении фразы Иешуа: «Ну вот, все и кончилось, <…> и я чрезвычайно этому рад» (5, 26). Гленни истолковал эту фразу так: «Иешуа приветствует факт, что головная боль у Понтия Пилата прошла, но русская фразеология не допускает такой интерпретации» (Beatie, Powell 1976: 235). Не говоря уже об отсутствии в приведенной фразе фразеологических единиц, можно отметить два других обстоятельства, без сомнения подтверждающих, что булгаковский герой говорит о физическом состоянии Пилата. Это, во-первых, фраза Иешуа, предшествующая приведенной: «Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет» (5, 26). Названные фразы разделяют описание происходящего с Пилатом: он видит, как луч солнца подбирается к Иешуа, и сразу вслед за тем «прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом бритом лице его выразился ужас» (5, 26). Этот ужас можно интерпретировать только как реакцию прокуратора на немедленно сбывшееся предсказание арестованного. Второе доказательство можно почерпнуть из сравнения решений этого эпизода в разных редакциях романа. Еще в варианте 1928–1929 гг. Иешуа гораздо лучше знает свое, по крайней мере, отдаленное будущее и объявляет, что его правота выяснится через тысячу девятьсот лет. Здесь он знает и то, что для Пилата это судьбоносный день: «Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть» (Булгаков 1992: 217). Во всех подробностях ему известна и судьба Иуды. То же знание сохраняется в последующих редакциях, причем мотив решающего для Пилата дня даже усилен: «Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет». Иешуа даже намекает, что великое несчастье принесет Пилату именно принятие решения. И только в окончательном тексте Иешуа предчувствует надвигающуюся грозу и несчастье Иуды, но полностью лишен знания о сегодняшнем своем дне и зависимости своей жизни от решения Пилата. Это означает, что Булгаков, поставивший своей целью изображение «слабого», «незнающего» Иешуа как воплощение единственной непреклонной силы, не мог вложить ему в уста провидческую фразу «Ну вот, все и кончилось» как предсказание собственной смерти (именно это она и означает, по мнению Бити и Пауэлла). Сцена допроса строится на игре контрастами. С одной стороны, физическая слабость, страх смерти (только в окончательном варианте), боль, с другой — правдивость, прямодушие, за которыми стоит знание истины. Прозрачна и мотивировка незнания собеседником Пилата собственной судьбы. Знающий Иешуа серьезно изменил бы трактовку образа и апокрифический характер романа мастера, сблизив его с каноническими Евангелиями, что явно противоречило замыслу Булгакова.

Столь же принципиально неприемлемой представляется концепция В. Лосева, относящаяся к фразе Воланда якобы «из последней редакции» романа: «У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!» К сожалению, исследователем не дана отсылка — откуда конкретно взят этот фрагмент текста. Ясно, что он относится к сцене на Воробьевых горах, когда Воланда и его свиту атакует звено самолетов. По В. Лосеву, «эта загадочная реплика <…> видимо, относилась к правителю той страны, которую он [Воланд] покидал» (Лосев 2000:494). Однако никаких доказательств того, что за штурвалом самолета в романе Булгакова сидит Сталин, комментатор не предоставляет.

Эти некоторые «фантомные» решения приведены здесь не столько с целью их опровержения, сколько для того, чтобы показать, каким путем невнимательность, непонимание, выстраивание ложной, противоречащей тексту гипотезы порождает все новые и новые «загадки» романа. Именно этот аспект отличает МиМ от множества других произведений — текст изобилует разного рода недомолвками, провоцирует читателя (и исследователя) на достраивание, содержит двойственные решения. Он необыкновенно отзывчив на различные литературоведческие версии, и это обстоятельство, обогащая наше восприятие романа, оборачивается в то же время определенной опасностью исследовательского произвола, как сознательного, так и невольного.

II

КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ КОДЫ РОМАНА «МАСТЕР И МАРГАРИТА»

Исследователи романа М. Булгакова и его читатели, сталкиваясь со множеством тайн, окружающих произведение, указывают на наличие в нем разнообразных загадок, пронизывающих все его уровни. Отчетливо ощущаемое «эзотерическое» звучание МиМ приводило ученых к попыткам прояснения всего скрытого, но явственно осязаемого в романе, несмотря на отвлекающие сюжетные ходы, занимательность и остросюжетность, фантастические ситуации, игровые моменты, гротескные эпизоды и пародийные сцены. Ощущение присутствия тайны, криптографического ключа в произведениях писателя отразилось в названиях исследовательских работ: «Bulgakov’s The Master and Margarita: The Text as a Cipher» (Mahlow 1975); «Тайнопись в „Собачьем сердце“ Михаила Булгакова» (Иоффе 1991); «Криптография романа „Мастер и Маргарита“ Михаила Булгакова» и «Ключи даны: Шифры Михаила Булгакова» (Галинская 1986 и 1989); «Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова» (Паршин 1991). Флер загадочности отражен и в названиях статей других ученых: «О тайнописи в романе „Мастер и Маргарита“» (Ржевский 1990); «Тайнодействие в „Мастере и Маргарите“» (Кораблев 1991) и т. д.

«Таинственное» чаще всего пытались объяснить проекциями религиозного плана, преобладающей при этом оказалась фокусировка на христианском мифе. Первоначально ученые шли по пути сопоставления с евангельским сюжетом (Краснов 1969, Pope 1977, Йованович 1980, Яновская 1983, Haber 1985, Pittman 1991 и др.) и анализа расхождения с ним (Krugovoi 1985, Йованович 1982, Pruitt 1981, Ericson 1974 и др.). Постепенно круг источников МиМ был расширен, в него вошли Евангелия от Никодима, Филиппа и Фомы, книги Ф. Фаррара и Э. Ренана, Д. Штрауса и Иосифа Флавия, ряд апокрифических сказаний и пр. Последнее усилило разноголосицу мнений: одни ощущали антихристианскую направленность произведения; другие акцентировали внимание на романе мастера как своеобразном «документе», истории прихода Мессии к человечеству (Г. Лесскис, Л. Яновская, М. Йованович и др.); третьи говорили о евангельском сюжете как аналоге судьбы мастера (Schönfeld 1967, Гаспаров 1988 и др.).

Вместе с тем при всей своей ориентации на библейский прообраз, сохраняя общий тонус мистериальности, Булгаков не пренебрегал и «сигналами», имеющими отношение к другим религиям, верованиям, религиозно-мистическим системам, охотно используя весь спектр возможностей, предоставляемых мировой культурой. Не случайно, изучая космологию романа, анализируя булгаковскую концепцию добра и зла, образную систему МиМ, исследователи приходят к выводу о существовании в нем отголосков гностицизма и манихейства (Круговой 1979, Mikulasek 1989, Бэлза 1991, Глоба, Романов 1993), богомильства, альбигойства, зороастризма (Ericson 1974, Tikos 1981, Pruitt 1981, Barratt 1987, Галинская 1986,1989 и др.).

Однако ни в творчестве Булгакова в целом, ни в романе МиМ ни одна из религиозно-мистических доктрин не реализуется в чистом виде. Чаще всего они существуют