– Тем не менее, я благодарен. И я хочу, чтобы сегодня ночью на вас было мое распятие, – как защита.

Он снял с шеи большой серебряный крест и протянул его мне. Распятие было тяжелым, с рельефной фигурой Христа. Подержав несколько секунд, я вернул его назад.

– Я не могу это одеть. Это ваше. Вы нуждаетесь в защите в такой же степени, как и я.

– Нет, monsieur, – улыбнулся отец Энтон. – Меня защитят мой разум и мой опыт, и, кроме того, со мной мой Бог.

– Вы думаете, что он может… ну, атаковать нас?

Старый священник пожал плечами.

– В этом деле ни за что нельзя поручиться. Я до сих пор не знаю, что это за дьявол, хотя мы и догадываемся, что один из тринадцати демонов из Руана. Он может быть сильным – он может быть слабым. Он может быть коварным или может быть яростным. Пока мы не проведем семь испытаний, мы этого не узнаем.

– Семь испытаний?

– Семь древних испытаний, которые устанавливают: дьявол ада это или дьявол земли; распространяет он свое зло эпидемией или огнем; высок ли он по иерархии злого сефирода или это не более, чем рабская тварь, выползшая на поверхность земли.

Я поднялся из своего кресла и пересек комнату. Снаружи, в темноте, падал, кружась, снег; место напротив дома священника выглядело, как тусклый двор, в котором исполняются смертные приговоры, неистоптанное и неиспачканное кровью.

– Вы боитесь? – спросил отец Энтон сиплым голосом.

На мгновенье я задумался.

– Да, думаю, что так.

– Тогда встаньте здесь на колени, monsieur, если вы хотите, и я помолюсь за вас.

Я развернулся. Старик сидел возле умиравшего огня, и на его лице была настоящая забота.

– Нет, спасибо отец. Сегодня, думаю, я буду надеяться на счастье.

Мне пришлось спать на высокой, окрашенной зеленой краской железной кровати, в маленькой комнате на самом верхнем этаже. Отец Энтон дал мне на прокат широченную белую ночную рубашку, белые, толстые шерстяные носки и книгу L'Invocation des Anges, в кожаном переплете и пахнущую пылью, чтобы почитать при дрожащем свете ночника.

На втором этаже, где спал сам отец Энтон, мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я со скрипом двинулся по темному дому, к узкому коридору, в котором располагалась моя комната. Несмотря на обычную бережливость отца Энтона, Антуанетта оставила наверху свет, и я был за это ей очень признателен. Я протопал по тому коридору, словно за мной гнались десять сефиродов, закрыл дверь и запер ее на ключ.

Комната была простой, но не так уж и плохой. Помимо кровати, там стояло трюмо и обширный французский гардероб, в который я повесил свои мятые плащ и рубашку. В углу располагался умывальник; из круглого окна были видны заснеженные крыши домов Понт Д'Уолли. Я умылся жестким кухонным мылом, прополоскал рот и натянул ночную рубашку отца Энтона. В ней я выглядел как Стен Лорел в одном из его фильмов, где он и Харди должны провести ночь в доме, посещаемом призраками.

Когда я усаживался в кровати, пружины громко жаловались. Некоторое время и просидел, выпрямившись и прислушиваясь к звукам в доме и на улице; потом открыл книгу, которую дал мне отец Энтон, и принялся читать.

Мой французский хромал настолько, что прочтение первой страницы заняло у меня полчаса; она состояла из длинных извинений автора, Святого Генри Эрмина, за серость стиля и отсутствие писательского таланта. Я не мог с ним не согласиться и начал пропускать текст и взамен этого рассматривать гравюры.

Вскоре я понял, что имел в виду отец Энтон, когда говорил, что ангелы ужасны. Были ангелы, представлявшие собой ни что иное как мощные источники света с распростертыми крыльями. Были ангелы, подобные свирепым и гордым зверям. И были невидимые ангелы, появляющиеся ночью, подобно неистовым бурям, и разрушающие жилища грешников. Из надписей под каждым рисунком становилось понятно, что было необходимо правильно вызывать ангела для определенной мирской задачи, в противном случае можно было оказаться, образно выражаясь, фотовспышкой, подключенной к атомной электростанции. Одна надпись предупреждала об «ангеле, который является окутанный облаками и в котором живут лица раскаявшихся грешников».

На улице все еще шел снег; церковные часы пробили два, и я закрыл свое мало успокоительное чтиво, выключил лампу и улегся, чтобы хоть немного поспать. В темноте звуки в доме казались даже громче, чем при включенном свете. Надо мной, на чердаке, что-то бегало и металось. Балки и доски скрипели, стонали и жаловались друг на друга, как старуха, страдающая артритом, жалуется в приемной доктора.

Я поспал, наверное минут десять; проснувшись, услышал тикание своих часов на столике рядом с кроватью. Теперь дом был тише, и я снова заснул; но на этот раз мне начал сниться сон. Мне снилось, что я открывал двери в каком-то мрачном здании, и за каждой дверью – что-то страшное. Я с трудом мог дотягиваться до ручки и поворачивать ее, но что-то настойчиво принуждало меня узнать, что было внутри. В узкий коридор выходили десять или одиннадцать дверей, а в конце этого коридора кто-то стоял. Кто-то маленький, как ребенок, спиной ко мне. Я начал двигаться по коридору, медленно и вяло, чтобы узнать, кто это; и все время пока я шел, я знал, что это кто-то страшный, но все время что-то понуждало меня разузнать, заставляло идти дальше.

Когда я подошел ближе, маленькая фигурка повернулась ко мне лицом, и я увидел оскалившуюся морду, похожую на козлиную, со злобными желтыми глазенками. Я был так напуган, что проснулся. Я выпрямился; ночная рубашка запуталась вокруг ног, тело было покрыто холодным потом. Часы на церкви только что прозвонили три.

Я включил лампу, соскользнул с кровати и прислушался: но дом казался более или менее тихим. Может быть, просто события этого дня сделали меня нервным. Я на цыпочках подошел к двери и прижал ухо к деревянной обшивке; но все, что я услышал, это слабое, печальное завывание сквозняков, постоянно гулявших по всему дому, гремя оконными рамами и звеня люстрами, и обычное поскрипывание паркета и петлей.

Дом был подобен старому кораблю, бегущему, качаясь на волнах, по черному, безмолвному океану, в котором не водиться рыбы.

– Monsieur, – прошептал голос.

Я медленно отступил от двери. От неожиданности, мои уста стали солеными. Я был уверен, что голос донесся снаружи, из-за самой двери. Он был сухим, и невозможно было определить, кому он принадлежал: женщине или мужчине. Голос старухи или голос кастрата. Я пятился назад, протягивая руку за спину в поисках кровати, когда снова послышался голос:

– Monsieur.

– Кто там? Это вы отец? – позвал я хриплым голосом.

– Конечно, – ответил голос. – Кто же еще?

– Что вы хотите? Уже поздно.

– Это мой дом. Я буду ходить там, где пожелаю.