Ведь никогда такого не было, чтоб не мирились потом.

А не повезет кому, привезут в ящичке. Хоронить-то ходили всем селом. Плывет гроб над толпой, весь цветами и лентами убран. До чего баско, пирог праздничный, а не гроб.

И тут сказывают: опять война катится. Да такая, что парой мужиков не умаслишь ее. Знать-познать, бежать ноги просят. А куда, если кругом свои?

Веревкой отец подпоясался, сел на лавку и молчит. Слова-то, видно, на ум всё дурацкие идут, неподходящие.

– Государско, – говорит, – дело. Шуточки… Под ружье иттить.

И – в дверь. Остались мы с мамкой двоимя.

А умишко-то у меня махонький, я и спрашиваю:

– Матушка, а раз война катится, так она, значит, круглая?

Матушка отвечает:

– Как колесо война круглая. Огненное колесо, железом рваным да острым подбитое. Дома давит, людей, и жар от него такой, какой в аду еще не придумали. Волосья плавит и кожу лопает. Вскипает жир людской, по обочинкам реками течет. Только пепел и зола остается. Да такенная и зола, что не растет ничего на той земле. Как порчена она считается семь лет по десять разов.

Залезла я под стол и ну реветь…

Три дня – пришли немцы. Те еще ничего, постояли да ушли. Вот за ними похуже приволокло. Первым делом что? Полицаев назначили. Вторым делом что? Собрали всех жидов и в два дома заперли. Старух и баб с детьми в один, мужиков с робятами в другой. Утром их, значит, гнать куда или что.

А женщина одна нож спрятала. И давай они всем бабским домом ночью засов пилить, по очереди. Подпилили к утру, навалились, вынесли дверь. Отперли мужиков – и врассыпную.

А парничок один с дедом был. Побежали они по дороге. Видят – едет кто. Спрыгнули они тогда с дороги в болотце с головой, и через камышинки дышат.

Понабегли немцы. Собаки кругом болотца рыщут. Ясно: тут сидят, да достать некак, только и ждать. Те сидят, и те сидят. Надоело немцам, стрельнули они разок со злости по воде, да ушли.

Стрельнули, а попали-то, вишь, в дедушку. Глаза тот выпучил, внука за руку схватил и на дно тянет. Насилу отцепился парничок, побёг в лес.

И, значит, прошла неделя, приходит к нам с мамкой в дом. Грязной, в чирьях сверху донизу и голодный насквозь.

– Пожалейте, – говорит, – люди добрые.

Ну, давай мы его жалеть. День жалеем, второй. А на третий донесли. Вытащили парничка с подпола и увели.

– А по нам распоряжение каковское будет? – спрашивает мамка у полицая.

– А по вам особое распоряжение плачет, – отвечает полицай, – за жидовское сокрытие – расстрел.

А полицай-то Гришка был такой, из местных, кулаковской сын.

– Неужели, Гришенька, ты нас убивать будешь? – мамка спрашивает.

– Буду, – говорит.

– Неужели, Гришенька, ты и дитя не пожалеешь?

– И дитя не пожалею, – говорит, – выходь во двор. Буду вас немедленно убивать.

– Неужели, Гришенька, ты нам поесть не дашь в последний раз?

Подумал Гриша.

– Ешьте, – говорит, – а я обожду.

– Слово даешь?

– Даю.

Сели мы с мамкой за стол, и ну-ка есть что попало. Час едим, второй, третий… Плюнул Гриша ждать, ушел.

Назавтра смотрим в окно – идёт. Мы – за стол, и давай опять есть.

– Едите?

– Едим, батюшка.

– Ну, ешьте, – смеется, – завтра зайду убивать.

И решили мы с мамкой: хоть у нас, кроме слова полицайского, ничего и нет, мы до конца ворочаться будем. Собрали всего съестного дома и на десять частей разделили.

Но надолго не хватило, а только на десять дней.

Натащили мы тогда домой травы да листьев, веток и кореньев, земли и глины.

– Едите?

– Едим, батюшка, едим…

Мух ели, пауков, червей. Камни грызли и щепки.

– Едите?

– Едим, батюшка, едим…

[…]

… … …!

– …?

[…]

А отец, вишь, по лесу плутал. Разбили их под Коростенем. Днем спит, ночью по звездам идет. К селу знакомыми тропками и вышел.

И заходит папка в дом. Видит: сидят за столом два мертвеца, по столу пальцами черными скребут.

Да скулят, да воют!

Смотрит отец на мертвецов тех и узнать не может.

Это мы с мамкой были.

Прозвище можно получить не тысячей способов[2].

Семилетнего Мишу собирали в школу. На него надели школьную форму и заставили крутиться.

– Хороший гарнитурчик, – сказала старая Харитониха, Мишина прабабка, – да надолго ли собаке блин на ворот?

Чудно́е это выражение засело в мальчишеской голове. Оставалось лишь ждать блинов. Собака[3] имелась, а как сделать воротник, Миша сразу придумал.

И спустя три дня Харитониха напекла блинов[4].