Когда мы вернулись в гостиницу, Берл и другие постояльцы были, как всегда, внизу.

Они принялись говорить комплименты по поводу нашего нарядного вида, особенно хвалили Иринин костюм. Берл спросил:

— Ну, как погуляли, понравился вам наш Бродвей?

— Странные впечатления, мы многого не поняли.

— Ничего, помалу, помалу, всё поймёте.

— На каком языке говорят все эти низкорослые люди на улице и вообще — кто они?

— Эти люди? А, эти люди… они говорят на испанском.

— Но ведь испанский звучит совсем не так.

— А, я понимаю… ну, они говорят на своём пуэрториканском испанском. Большинство из них иммигранты из Пуэрто-Рико, из Доминики, некоторые из Гаити, некоторые из Джамайки. В общем, с островов Карибского моря. Мы их зовём хиспаникс.

— А, вот оно что… Почему их здесь так много — даже не видно настоящих, урождённых американцев?

— Они здесь любят поселяться, потому что недалеко отсюда, ин аптаун (наверху города) начинается «испанский Гарлем», так мы его зовём.

— Испанский Гарлем? А что это за купоны, которыми расплачиваются в супермаркете?

— Купоны? А, так это, наверное, фуд-стэмпы, которые выдают бедным.

— Бедным?

— Ну да, их дают бедным, в дополнение к пособию по бедности, чтобы они могли покупать больше продуктов и не голодать. Потому что они не получают жалованья.

— Кто это бедные — эти толстые бабы? Почему они не работают?

— А я знаю… они считаются бедными, потому что у них много детей: по десять ребятишек, а то и больше. Они получают пособие и фуд-стэмпы. И дешёвые городские квартиры тоже.

— Но мы видели, что она ездит на таком «Кадиллаке», который нам никогда и не снился.

— А что это — «Кадиллак»! Старая машина, она, может, и сто долларов не стоит — старьё.

— Такая машина?!

— Ну да — это Америка. Я вам говорю: помалу, помалу вы ко всему привыкнете.

Всю жизнь мы представляли себе бедность совсем по-другому. Бедный человек — худой, голодный, он ищет работу, чтобы пожевать хоть чёрствую корку. И выглядит он несчастным, потому что ниоткуда не получает помощи. Это русский портрет бедняка. Ата жирная баба, которая, не работая, всё получает бесплатно, размножается в своё удовольствие и на «Кадиллаке» увозит гору продуктов — это американский портрет бедняка.

Да, очевидно — это Америка… и эта Америка нам казалась очень странной.

В другой раз мы оделись поскромней и пошли в сторону от Бродвея. На авеню Колумба, на Амстердам-авеню и на уровне 80-х улии мы с удивлением увидели массу пустырей с развалинами разрушенных и сожжённых домов когда-то красивой архитектуры. Теперь их окна зияли чёрной пустотой, или были заколочены ржавым железом, или заложены кирпичами. Картина ужасного запустения в Нью-Йорке…

На пустырях и улицах шатались люди, большей частью чёрные или те же хиспаникс, которых по виду можно было легко посчитать за преступников, бродяг и проституток. Они группами гнездились возле каких-то мелких магазинчиков с примитивно нарисованными вывесками захудалого провинциального стиля. Из магазинчиков гремела музыка — задорные песни на испанском, а сгрудившиеся эти люди пританцовывали и подпевали, не обращая внимания друг на друга. Многие держали в руках банки и бутылки с пивом и были уже пьяны. Ирина так испугалась, что шла, крепко прижавшись ко мне, и боязливо оглядывалась. Я тоже испытывал напряжение нервов. Но потом мы вышли из зоны тех улочек и оказались на Западной авеню Центрального парка — в другом мире. Было чисто, в ряд стояли великолепные большие дома старой архитектуры, в дверях были видны швейцары в форме с золотыми галунами. Здесь и люди другие ходили: высокие, хорошо одетые, светловолосые. Мы опять переглянулись с удивлением: вот она, разница классов общества! И как они уживаются так рядом — будто между ними невидимая стена?

Наша прогулка привела нас в Центральный парк. Красота его была нам как награда за разочарование и страх, который мы только что пережили. Возле водного резервуара всё было в белорозовом цвете вишнёвых деревьев. На траве пестрели острова нарциссов. Кусты орхидей выглядели величественными и нежными маркизами со старинных полотен. Розовые магнолии распускали ароматные цветы. И всюду прыгали весёлые белки и громоздились нависающие скалы тёмного гранита. Мы влюбились в Центральный парк с первого взгляда. Посреди громадного города, окружённый стоэтажными башнями небоскрёбов, нигде более не виданный великолепный природный оазис.

Я должен забежать вперёд и сказать, что вот уже двадцать с лишним лет мы живём в том районе верхней западной стороны Манхэттена, которую только что описал. Тогда он произвёл на нас горькое впечатление. Но с тех пор всё изменилось: улицы стали чище, на пустырях выросли новые большие дома, многие старые изящно отремонтированы. Вместо паршивых лавочек появились богатые магазины с красочными вывесками и витринами и привлекательные кафе. И состав людей на улицах изменился — больше настоящих американцев и меньше хиспаникс. И мы любим этот наш район города больше всех других. Но особенно мы любим наш неповторимый во все сезоны Центральный парк.

В субботу был Пасовер, еврейская Пасха, праздник Исхода евреев из Египта. Как будто судьба приурочила наш приезд к этому празднику. Утром я пошёл в синагогу, впервые в жизни. Молящихся было ещё мало, они сидели и стояли, накрытые полосатыми талесами, напоминая сзади перуанцев под их накидками-пончо. Разница была, что все они качались. Я нерешительно остановился при входе: что я должен делать? Ермолку, которая мне досталась вместе с подарком НЙАНА, я надел ешё при входе — знал, что все должны быть с покрытыми головами. Но кроме этого, я не знал решительно ничего.

Ко мне шариком подкатил один из молящихся, невысокий полный господин лет семидесяти, на коротких ножках. Он заговорил по-русски с чуть заметным акцентом:

— Наверное, недавно из России? Добро пожаловать в нашу синагогу!

— Спасибо. Что мне нужно делать?

— А, так вы же ничего не знаете — как все советские евреи. Я вам всё скажу. Накидывайте на себя талес (они горой лежали при входе), берите молитвенник и садитесь рядом со мной. Я вам буду подсказывать.

Накинув талес, я почувствовал себя непривычно. Читать на иврите я не умел, но знал, что книгу надо открывать справа налево. Что теперь? Все качались и что-то бормотали, сосредоточенно глядя вниз. Я попробовал покачаться корпусом вперёд-назад, вперёд-назад — сразу укачало, я даже почувствовал лёгкое головокружение. Нет, уж лучше не буду качаться. Но сидеть и рассматривать других тоже было неудобно. Я решил сидеть и вспоминать весь наш путь от Москвы до Нью-Йорка и проводить параллели с тем путём, какой, по библейским преданиям, прошли предки моего отца от Египта до Страны Обетованной. Посидев-повспоминав, я вышел из зала и вслед за мной опять выкатился шариком мой знакомый. Он завёл разговор, что сам он тоже когда-то иммигрировал, лет пятьдесят назад, и сначала попал в Палестину; много трудностей было на их пути; потом он стал свидетелем образования Израиля; и опять были трудности. Вот тогда-то, двадцать лет назад, он снова иммигрировал с семьёй — на этот раз в Америку.