Дело в том, что Желток был из всех трех друзей самым хозяйственным. Он любил совершенствовать и даже выдумывать и мастерить не только всевозможные предметы вооружения и воинского снаряжения, но и вещи бытового домашнего назначения. Михась был к быту совершенно равнодушен. Он мог прекрасно, то есть по уставу, обустроить лагерный бивак, оборудовать закрытые позиции, но что стояло, лежало или висело в его собственном доме, его мало интересовало. Нет, конечно, стены в избе Михася не падали, лавки были крепкие, печь – теплая, стол – чистый. Но это была казарменная чистота и порядок без каких-либо самых минимальных излишеств. (Катька, кстати, в этом отношении была вся в брата.) Разик, вообще говоря, был человеком по-своему хозяйственным, любившим уют и комфорт, но он твердо знал, что, когда поднимется по служебной лестнице, и то и другое ему обеспечат те, кому положено заботиться о высоком начальстве. Желток же даже в походе устраивался всегда очень изобретательно и основательно, а уж дома у него все было настолько удобно и необычно, что юные гостьи, заходившие со своими родителями к родителям Желтка, млели не только от беседы с остроумным, высоким и широкоплечим молодым дружинником, но и от особой атмосферы хозяйственной благоустроенности. Из этого дома не хотелось уходить.

Самое интересное, что Желток пока не замечал повышенного внимания к себе со стороны особ противоположного пола, ибо у него, как и у его друзей, воинская учеба все-таки была на первом месте. Так что его ехидство в адрес Михася, не замечавшего по простоте душевной влюбленности Разика и еще ряда лиц в собственную сестру, могло быть в той же мере отнесено и к самому Желтку. Признание Разика явилось и для Желтка неожиданностью, но он тут же сделал вид, что уж ему-то все было давным-давно известно, и принялся подтрунивать над Михасем.

– Ну, так отчего же ты переживаешь, брат? – не обращая внимания на шутки Желтка, обратился Михась к Разику. – Лучше тебя никого во всем Стане нет, даже… Чурбан по носу! – внезапно воскликнул он.

– Где? – попался на удочку Желток, слегка запустивший за разговором свои обязанности впередсмотрящего. Он резко повернулся, вытянул шею, пытаясь разглядеть плывущий навстречу топляк.

– А, нет, это не чурбан, это Желток, – как ни в чем не бывало продолжил Михась, расквитавшись за «слепня» и «Гомера». —Так вот, даже этот рыжий, что на носу, хоть и не чурбан, с тобой сравниться не может. Почему это ты думаешь, что Катька на тебя взглянуть не захочет? На кого ей еще смотреть-то? – произнес Михась совершенно искренне.

– Как же, лучше меня нет! За Катериной ведь заслуженные строевые бойцы ухаживают, даже особники, а я… Схватку вчистую проиграл! – с горечью ответил Разик. – Он ведь ей обязательно расскажет, похвастается, как меня в одно мгновение завалил!

– Кто это «он»? – удивленно спросил Михась.

– Кто, кто… Лурь, особник. Не знаешь, что ли, что он уже с полгода как с заморщины вернулся, с нее глаз не сводит, вьется вокруг, аки сокол ясный!

– Лурь? – воскликнул Михась. – А разве он не против меня?.. Подожди, так ты что, его узнал? Точно, что это он с тобой бился?

– Точно он. Узнал я ухажера этого! – со злостью подтвердил Разик.

– Вот как? А я-то думал, что он против меня выйдет, – озадаченно произнес Михась.

– Погоди-ка, Михась. – Желток приподнялся на локтях, пристально поглядел на друга. – С чего это ты думал, что против тебя Лурь выйдет? Или ты все же знал, и тогда, когда у тебя дома вечеряли, нам намекнуть пытался про особников на рукопашном рубеже? Что ж ты впрямую-то не сказал?

– Ничего я не знал, – глухо ответствовал Михась, на мгновение опустив глаза. – Просто догадывался… Да и если бы знал да сказал, что бы от этого изменилось?

Повисла томительная пауза.

– Да ладно, Разик, не переживай! – первым нарушил молчание Михась. – Все же не они нас, а мы их положили! Так что хвастаться Лурю, в общем-то, нечем будет. И до конечного пункта мы вовремя дойдем! – Михась стукнул кулаком по борту лодки.

– Осторожнее, герой! Разрушишь судно! – с преувеличенной озабоченностью воскликнул Желток.

Друзья засмеялись, причем Разик, к великой радости Желтка и Михася, засмеялся вместе со всеми.

– Ладно, бойцы, прорвемся! – произнес Михась любимое присловье дружинников Лесного Стана.

Утлая старая лодчонка, направляемая твердой и умелой рукой, продолжала лететь по волнам Рысь-озера, кренясь в крутом бейдевинде, оставляя за кормой в пене кильватерной струи версты, или, по-морскому, – мили трудного перехода.

Кап-река, не широкая, но все еще полноводная после недавнего весеннего паводка, неслась между поросших непроходимым лесом высоких берегов, оглушительно ревела на многочисленных порогах и перекатах. Михась вот уже несколько часов (ему казалось – несколько дней) тащил бечевой челн вверх по этой самой реке. Иногда он шел посуху, по узкой полоске гальки или песка под береговым обрывом, но чаще брел по колено в воде, сильно наклоняясь вперед, борясь на перекатах с течением, от которого рябило в глазах и кружилась голова. Каждый шаг давался с трудом: ногу, перемещаемую вперед, буквально сносило назад течением. Но на перекатах хотя бы дно было твердым и ровным, плотно устланным галькой. Хуже было на порогах, где требовалось провести лодку между здоровенных каменных глыб, при этом самому шагать по скрытым под водой неровным и скользким глыбам, рискуя оступиться и сломать ногу. Лодка часто шла не туда, куда надо, норовила уткнуться носом в такую глыбу или в берег, застрять между камней. Желток, полусидя-полулежа на носу, старался, как мог, подсобить Михасю, изо всех сил работал шестом, то направляя лодку куда следует, то просто подталкивая ее вперед. Его руки, ободранные еще во время ползания по лесу, были замотаны тряпицами, которые уже давно насквозь пропитались кровью, однако он не обращал на свои раны внимания, понимая, что Михасю, которого уже буквально шатало из стороны в сторону, достается больше всех. Разик также полусидел-полулежал на корме, держал наизготовку пищаль и внимательно наблюдал за берегами, прикрывая друзей от возможного нападения. Дружинники прекрасно понимали, что наблюдатели уже определили их маршрут, и река, конечно же, является самым удобным местом для очередной засады.

Михась оступался уже через каждые пять-шесть шагов и плюхался в воду на колени или на четвереньки, подстраховываясь руками. Руки тоже иногда соскальзывали с неровных мокрых валунов, и он шлепался грудью плашмя. Его шаровары, рукава и перед куртки были мокрыми насквозь, воду из сапог он даже не пытался выливать. Сухой оставалась только спина, на которой крест-накрест с саблей висел заряженный самострел. Тетива не должна намокать, иначе выстрела не получится.

Михась протащил лодку через очередную группу валунов, вывел ее на плес, к довольно обширной и ровной косе, приткнул к берегу, сбросил с плеча бечеву и буквально рухнул на гальку, стараясь унять биение сердца, стремившегося, казалось, выпрыгнуть из груди, успокоить сбившееся и потерявшее всякий ритм дыхание. Но тут же по нему хлестнул, как кнутом, резкий крик Разика: