главного технолога. Иванюта говорил, что снег – это не напасть, не падение в испуг, беспамятство и пустоту. Снег – это мириады и мириады маленьких штучек, которые похожи на звёзды – у них есть центр, ось симметрии и лучи. Они, представь себе, сияют! Из них можно вылепить бабу. Они хрустят под ногами, как огурцы. Рождённые нулём, они умирают на ресницах. Они располагают к холодной водке и горячему огню. Под ними можно проспать до весны. Говорят, они убили динозавров. Они – на самом краю видимого мира, но их подлинность не вызывает сомнения…

Он был забавен, этот Иванюта. Некоторые его суждения запомнились Петру Алексеевичу крепко. Например, он утверждал, что единственная подлинная свобода художника – его самобытность. В отсутствие самобытности у художника всегда есть господин – любовь. Тот, кто лишён оригинальности, рабски подражает тому, кого любит. Освобождать его, разбивать цепи – бесполезно, он тут же закуёт себя в другие.

Пётр Алексеевич задёрнул занавеску и, сладко потянувшись, неописуемое чувство приструнил: придёт зима, куда ей деться – ещё и надоест.

Позавтракав, собрались на Старую Льсту смотреть капканы. Когда обувались в прихожей, Пал Палыч указал Петру Алексеевичу на большой мешок для строительного мусора, лежащий на шкафу.

– Бобровые шкуры, – пояснил он. – Пятнадцать штук. Махрой перясыпаны.

– Что не сдаёте? – Не дожидаясь ответа, Пётр Алексеевич сообразил: – Ах да, вы ж без лицензии…

– Ня в этом дело. – Пал Палыч распахнул входную дверь, открывая вид на заиндевелый цветник и вертящихся на крыльце кошек. – Пошли! Пошли! – Он сапогом отогнал норовящую прорваться в дом банду. – Профессор шкуры хочет взять. Там есть у него вроде кому щипать и мездрить. Хорошее дело – шубу жане справит.

– Все, что ли, ему?

– А ня знаю. У нас шкуры самовольные, какая ня захочет – та вернётся.

Уловить момент, когда Пал Палыч переставал быть серьёзным и начинал скоморошить, Петру Алексеевичу удавалось не всегда. Иной раз доходило до недоумения. Немного поразмышляв о своеобразии человеческой натуры, Пётр Алексеевич решил, что самобытность к лицу не одним только поэтам, после чего положил ружья на заднее сиденье машины и завёл двигатель.

Доехали без приключений, дивясь сквозь стёкла преобразившемуся за ночь и местами уже оттаявшему пространству.

– Матки дважды кроливши, а я кролей ещё ня резал, – делился по пути домашними заботами Пал Палыч.

– Что так?

– А ня растут. – Пал Палыч пожал плечами. – Ня знаю, в чём дело. Нету роста. Может, зерна им? Так зерном кормить – в копейку встанет.

– А вы скажите сватам, чтоб у своей знакомой разузнали, – посоветовал Пётр Алексеевич. – Вдруг у неё прикормка поросячья завалялась.

Пал Палыч с переливом рассмеялся.

На повороте с просёлка в чащу Пётр Алексеевич словно в первый раз увидел рощицу с изогнутыми причудливой дугой и в разные стороны склонёнными берёзками. Спросил у Пал Палыча: что за притча? Оказалось – пригнуло зимой тяжёлым снегом, теперь так и растут.

Оставили машину на прежнем месте, прошли по лесу и с холма спустились к лугу. Луг блистал – вершины трав, связанные провисшими паутинками, всё ещё были покрыты белейшим игольчатым инеем, и казалось, что воздух, колеблемый лёгким ветром, наполняет ледяной звон. Пётр Алексеевич про себя отметил, что тут, на Псковщине, уже в который раз доводится ему наслаждаться пейзажами в тысячу раз прекраснее тех, которыми пройдохи путешественники потчуют посетителей своих аккаунтов.

У лозовых кустов ночью бобр не ходил – капкан в воде был по-прежнему взведён и насторожен. На подходе к плотине Пал Палыч остановился и прислушался, после чего ускорил шаг. Пётр Алексеевич слегка отстал, а Пал Палыч тут и вовсе припустил, снимая на ходу рюкзак и извлекая из него топор. Поспешил и Пётр Алексеевич.

В капкан у осины передней лапой угодил молодой бобр – перевалившись под плотину, он упорно бился с железом, но тросик, привязанный к стволу, не давал ему уйти. Подоспевший Пал Палыч звезданул бобра обухом по голове, и зверь затих.

– Всё, – укладывая мокрую добычу в рюкзак, сказал Пал Палыч, – можно снимать капканы. Другие сюда ня пойдут – у них оповящение.

Капканы Пётр Алексеевич бросил в свой рюкзак, после чего тем же путём отправились к машине. Оставшаяся при земле зелень оттаивала как ни в чём не бывало, покрываясь бусинками перемигивающихся капель, а палый лист отмок, поплыл и стал осклизлым. Глядя на опад, Пётр Алексеевич вспомнил Нинино словечко: сжабился.

На обратном пути от плотины Пал Палыч погрузился в лирику.

– Вот как было, – петляя в зарослях лозы, делился он воспоминанием. – Только в техникум поступил, первого сентября пришёл в класс, а нам говорят, чтоб выходить во двор – там будут занятия. В классе я толком и ня разглядел никого, а когда во двор пошли, я возле Нины оказался. Тогда сябе и сказал: вот это моё. – Пал Палыч рассмеялся, мотая головой. – С первого взгляда влюбился, сказал: моё, и этим жил. И только на втором курсе признались. Ну, это… в любви своей. И поклялись. На крови клялись – любить и ня просить у родителей денег. Потом уже, после армии, пожанились – и вот, по сию пору. Я – на охоту, Нина – по хозяйству, банки крутит. Старимся вместе.

Пал Палыч свернул от берега Старой Льсты на уже пробитую ими в высокой луговой осоке тропу. Рюкзак его промок от бобрового меха, и на спине расплывалось тёмное влажное пятно.

– Она же в техникуме отличница была, – продолжал Пал Палыч. – Староста группы. Когда родительское собрание созвали – меня-то там не было – она меня за глаза пяред батькой отчитывала, мол, мы в техникуме агрономов и вятеринаров готовим, а ня спортсменов. Это потому, что я бегал. Батька потом мамке сказал: если б наш на этой жанился, я б мог спокойно помяреть. Вот как было дело.

– Так целый год и терпели? – Пётр Алексеевич снял ружьё с плеча и повесил на грудь. – Не признавались?

– Тярпел. Удовольствие протягивал.

– Если женщина понравилась, обычно тут и вожделение, – заметил Пётр Алексеевич.

– Нет, – твёрдо возразил Пал Палыч. – Это потом.

– Как потом? – удивился Пётр Алексеевич.

– А потом, позже, – не оборачиваясь, пояснил Пал Палыч. – Вот я дружил с ней, с Ниной… Хожу, дружу, у меня чувства – я готов хоть сегодня жаниться, хоть в шастнадцать лет, или сколько мне стукнуло… Глупый был? А ничего ня глупый. Вот природой дано – жаниться, сямью создать, детей иметь, и я шёл на это. А без того – ня любовь, а половое влечение. – Пал Палыч вполоборота озорно сверкнул глазом. –