– Пожалуй, этот рукав стоит приподнять у плеча, – пробормотала она.

Стоявшие вокруг фламандские девушки перевели взгляд с доньи Аны на мадам Гальвен и снова на меня. Беатрис подошла к донье Ане:

– Сеньора, пойдемте прогуляемся. Что-то вы побледнели.

– Да, – многозначительно добавила я, властно махнув рукой, – идите с Беатрис.

Донья Ана тяжело направилась к выходу. Уже когда закрывалась дверь, я отчетливо услышала ее голос:

– Ей это просто так с рук не сойдет. Сегодня же напишу в Испанию, да поможет мне Бог.

Мадам де Гальвен махнула девушкам:

– Вы тоже идите работайте. Нужно прибраться в спальне ее высочества.

Я взглянула на свое отражение. Даже донья Ана не испортила впечатления. Платье могло показаться неприличным по испанским меркам, но оно было куда роскошнее всего того, что я когда-либо носила. К тому же все говорили, что у меня красивая грудь, – почему бы ее не открыть? Вуали и платья с высоким воротником при дворе Габсбургов были не в моде.

Мадам де Гальвен встретилась со мной взглядом.

– Не могу не отметить, – многозначительно сказала она, – что вспышки гнева вашей дуэньи заметно участились. – Она вздохнула. – Вы проявили удивительную сдержанность, ваше высочество, учитывая, что она ведет себя так, будто мы не способны что-либо решать сами. Интересно, что она станет делать, когда вы отправитесь в путешествие с его высочеством? Территории Габсбургов велики: Германия, Австрия, Голландия. Поездка может занять месяцы.

Я сразу же поняла ее намек, представив, какой ущерб может нанести донья Ана, когда Филипп, по сути, будет представлять меня нашим будущим подданным. Когда мадам присела подровнять подол, мне вдруг стало ясно, что еще одной стычки с дуэньей я просто не вынесу.

– Мадам, я подумала: может, мне на время освободить своих дам от обязанностей, по крайней мере, пока я не вернусь из поездки? Что посоветуете?

Она наклонила голову:

– Пожалуй, это разумная мысль. Бедняжки, для женщин их возраста тяжела одна лишь перемена климата. – Она подправила мою юбку, заколов подол булавками. – Может, ваших дам поселить куда-нибудь, пока вашего высочества не будет?

В зеркале я увидела отражение ее улыбки:

– Вам не о чем беспокоиться, ваше высочество. После вашего отъезда во дворце для них вполне хватит места.

– Правда? Похоже, тут повсюду толпы. Я даже слышала, будто те придворные, которым повезло меньше, спят на сене вместе с собаками.

– И тем не менее комнаты мы им выделим.

Я задумалась. Если для них и впрямь найдется подходящее жилье – это идеальное решение, которое даст моей дуэнье и мне столь необходимую передышку друг от друга. Как бы там ни было, я любила донью Ану. Да и как могло быть иначе: ведь она помогала нас растить. Мне просто не хотелось, чтобы она вмешивалась в дела, которые я считала своими личными, и бесконечными тирадами пыталась произвести впечатление на окружающих.

– Вы можете гарантировать, что к ним будут хорошо относиться?

– Вне всякого сомнения. Мы оплатим их содержание из ваших личных средств.

Я еще немного подумала, пока мадам де Гальвен возилась с моим платьем, и наконец сказала:

– Что ж, займитесь этим. Перемена наверняка пойдет всем нам только на пользу. – Я рассмеялась, хотя и слегка нервно. – То есть всем нам, кроме доньи Аны.

Когда донье Ане сообщили, что ни она, ни другие мои испанские дамы не будут меня сопровождать, случился грандиозный скандал. Она угрожала вернуться в Испанию на ближайшем корабле; я ответила, что готова оплатить ей проезд, после чего отказалась далее с ней общаться. Пышно отпраздновав вместе с Филиппом новый 1497 год, мы отправились в наше путешествие.

В пути мы получили известие, что Маргарита и мой брат Хуан с большой помпой обвенчались в Испании. С ним пришло другое, печальное: когда свадебные торжества были в самом разгаре, в Аревало тихо умерла моя бабушка.

Смерть ее неожиданно стала для меня глубоким горем. Я не забыла о своем визите к ней, и однажды ночью в постели едва не призналась во всем Филиппу, желая избавиться от тяжкого бремени тайны. Но что-то подсказало мне, что он не поймет. Прожив бо́льшую часть своей жизни без семьи, он наверняка счел бы мою мать холодной и жестокой, такой же, как его отец. Так что я лишь горько улыбалась, вспоминая взгляд бабушки и ее шепот: «Почему ты боишься?»

И все же дурные мысли оставляли меня по мере того, как мы ехали дальше. Филипп желал показать меня своему народу. В каждом городе, куда мы въезжали, нас приветствовали ликующие толпы. Нам устраивали изысканный прием, местные мэры выходили к нам с золочеными ключами и торжественными заявлениями. Передо мной начала открываться вся страна – усеянные тюльпанами поля и яркие, словно только что отчеканенные монеты, города. Сверкающие реки пересекали долины, столь изобиловавшие дичью, что, как рассказывал Филипп, почти не приходится натягивать лук, а взгляд очаровывали обширные леса.

Но тем не менее я не видела ничего, что могло бы сравниться с прекрасными просторами Испании: ни суровых горных плато, спускавшихся в плодородные долины, ни бескрайнего, постоянно меняющегося неба. Во Фландрии все казалось мне новинкой, удачно дополнявшей мою замужнюю жизнь, и вскоре я уже бросала в толпу монетки из своего кошелька с незнакомой в моей стране щедростью, наслаждаясь видом безымянных лиц, смотревших на меня, словно на богиню.

* * *

В конце апреля мы прибыли в Австрию, королевство Габсбургов, чтобы нанести недельный визит отцу Филиппа, императору Максимилиану. Мой высокопоставленный свекор, правитель половины цивилизованного мира и наследник желанной короны Священной Римской империи, оказался степенным мужчиной; его отличало крепкое здоровье и практически полное отсутствие чувства юмора. Роскошный дворец императора заполняли честолюбивые ученые и художники, искавшие его расположения, и повсюду бросались в глаза свидетельства его богатства. В качестве приветственного подарка я получила изумрудное ожерелье, столь тяжелое, что его больно было носить. Мы ужинали с Максимилианом и его второй женой-императрицей, уроженкой Италии, с золотых блюд, инкрустированных таким количеством драгоценных камней, что я с трудом могла подцепить что-либо вилкой. Меня не оставляли мысли, что моя мать заложила свои драгоценности и переплавила посуду, лишь бы найти средства на войну, и до сегодняшнего дня ей приходится чинить и перешивать платья, экономя каждую монетку, чтобы вернуть драгоценности от кредиторов.

При австрийском дворе я побывала на своей первой и последней медвежьей травле, устроенной в честь нашего визита. О подобном обычае я слышала, но оказалась не готова к жалобному реву привязанного к шесту в яме гордого черного зверя, которого рвали на части мастифы под радостные крики собравшихся вокруг придворных. Медведь сумел выпустить кишки трем злобным псам, пока не завалили его самого, но к тому времени мне стало плохо от запаха крови и внутренностей, и меня тошнило при виде того удовольствия, что получали придворные от страданий несчастных животных. Извинившись, я встала вместе с фрейлинами, у которых точно так же позеленели лица. Филипп не обращал на меня внимания: раскрасневшись от воплей, он думал лишь о выигрыше пари, заключенного с своими друзьями. Я направилась прочь, шатаясь, прижав ладонь ко рту и мечтая о глотке свежего воздуха. И тут послышался насмешливый голос Максимилиана: