— Виктор, привет! Что-нибудь случилось? — Мимо пробегал старый приятель еще по хронике Боб Ханна.

— С чего ты взял?

— На тебе лица нет!

— Разве? — Виктор провел ладонью по лицу и улыбнулся: — По-моему, все в порядке. Роберт, ты-то как?

— Так же. — Боб отмахнулся зажатой в руке дискетой и потрусил дальше.

Другие сотрудники проходили мимо, здоровались. Сколько раз за день поздороваешься с одним и тем же человеком — трудно сказать: не упомнишь, встречались сегодня или третьего дня. Виктор отвернулся к окну и подумал: «Далось им мое лицо! Может, пора менять род занятий, если с лицом все так паршиво?»

Стол, за которым работала Линда, отделяла от остальных легкая стеклянная перегородочка, непонятно для чего сделанная: и на виду все, и звуков почти не гасит.

Как только руководитель решительным шагом отбыл в направлении коридора и за ним закрылась дверь, из-за ближайшего от стеклянной перегородки стола поднялась молодая женщина и подошла к Линде.

Линда, скривив один угол рта, грустно улыбнулась сотруднице и спросила едва различимым шепотом, чтобы люди, остававшиеся по ту сторону перегородки, ничего не услышали:

— Ну и кого, по-твоему, любит этот мужчина?

— Не знаю, Лин, — так же тихо ответила собеседница. — Я даже не знаю, что тебе посоветовать: выбросить его немедленно из головы или приложить все усилия, чтобы завоевать.

Линда покачала головой:

— Салли, я не завоевываю мужчин. Я беру только то, что принадлежит мне по праву. Только если бы я была нужна ему…

— Лин, нужными становятся!

— Похоже, что нет! Нет, рождаются.

Утро следующего дня Виктор встретил в самолете. Яркое солнце, радостно бьющее прямо в глаза через толстое стекло иллюминатора, внизу, в густой туманной дымке, — земля, голая, черная, с обнаженными венами рек, кое-где прикрытая белыми лоскутами снега и облаков. Чем ближе к России — тем ровнее и ярче белый снежный покров, чем дальше в глубь ее территории — тем плотнее облачность. Серая громада циклонических снежных туч приблизилась, надвинулась, стала захлестывать крылья, лизать окна обманчиво нежными языками.

Разве возможно не любить страну, вместе с которой столько пережито? Это как ребенок, который растет и меняется, болеет и учится, шалит, радуется, расшибает коленки на твоих глазах!

Виктор впервые приехал сюда вместе с Гарри в августе девяносто первого года. Ненадолго. С девяносто третьего устроился в России основательно. Виктор не любил вспоминать беспросветную осень девяносто третьего, все эти мрачные события, активным наблюдателем которых он был. Хотя, пожалуй, именно тогда началось его настоящее карьерное восхождение: его как-то сразу заметили зрители на родине — па фоне эффектно горящих зданий, на фоне центральных улиц Москвы, заполненных вперемешку зеваками, танками, трассирующими пулями. Заметили — и полюбили, и больше он уже не давал им забыть о себе. Но всегда совестился того, что его главная встреча со зрителем произошла именно так: на чужом пожаре, на чужой беде.

Потом были годы, наполненные азартом работы. Потом чудный девяносто седьмой…

Виктор знал, что заразился от русских этой манерой маркировать жизнь — как общественную, так и личную — номерами годов. Вместо цифр собственного возраста, вместо названий значимых событий — календарными эвфемизмами: в семнадцатом, после тридцать седьмого, еще до девяносто первого, как в девяносто третьем.

Для него особенно хорошим был девяносто седьмой. Год огромного творческого подъема — просто полета, который окончился лестным предложением от руководства компании. А в начале девяносто восьмого он уже вернулся в Лондон, сразу скакнув через несколько ступенек — приглашенный вести не просто новости, а итоговую пятничную программу, и с тех пор бывал в России только наездами.

Как во всем мире, здесь больше всего говорили о ценах, любви и войне. Никто не мог точно ответить, какая по счету чеченская кампания развернута в настоящий момент, но помнили наперечет все денежные реформы…

Ближе к Москве тучи расступились, опять ослепительно засверкал под лучами низкого, но такого яркого зимнего солнца снег. Самолет пошел на снижение.

* * *

Сегодня — славный денек. Как я люблю солнце: оно без следа развеет любую тоску! На градуснике за стеклами — минус, двадцать три. А в квартире батареи калят от души, поэтому, стоя в струящихся из окна солнечных лучах, невозможно отделаться от ощущения, что наступила весна, что нужно надеть короткую юбку и непременно легкое пальто — иначе запаришься, и что с работы вернешься засветло и еще при дневном свете успеешь пройтись по рынку.

Я люблю эти январские иллюзии: ведь солнце и вправду повернуло на лето, и все, что сейчас только чудится, о чем мечтается, скоро сбудется наяву… Все, что касается природы…

Поганое, не новогоднее настроение последних дней улетучилось. Вот что значит Рождество!

Я рада, что сегодня холодно, и можно надеть не бесформенную демисезонную куртку, а мою любимую дубленку, которая фантастически удлиняет и облагораживает фигуру, превращая тебя в какую-то ионическую колонну.

Как это ни смешно, но именно сегодня я вновь надеваю свой шелковый шарфик. Еще перед Новым годом бросила его в стирку, потом он пересох на веревке, потом лежал несколько дней, а мне то лень, то недосуг было погладить.

Мама, конечно, попыталась воззвать к моему здравому смыслу: такой мороз, а я — шелковый шарфик!.. Я мирно промолчала, дала ей время вспомнить, что я, во-первых, все равно сделаю, как считаю нужным, а во-вторых, проходила так весь на редкость морозный декабрь — и ничего со мной не случилось.

Я — не закаленная, наоборот, еще та мерзлячка. И шарфик мне не для форсу. Он меня греет. И веселит. У него такой чудесный солнечный цвет! С чем бы сравнить? С серединкой солнечного цветка одуванчика, пожалуй. Он как будто светится изнутри и освещает любой пасмурный день, любую хмурую ночь.

Я привезла его из Франции. Угрохала большую часть денег, которые брала с собой. В каком же городе я его купила? В Реймсе, должно быть. Или в Париже.

Не знаю, что буду делать, когда он заносится, застирается, порвется! Он благополучно выдержал уже несколько стирок, ничуть не полинял. И отстирывается пока до первозданной чистоты. Тьфу-тьфу, не сглазить бы! Я просто не могу отказать себе в удовольствии носить его каждый день! Если не носить — то хотя бы просто держать при себе. Что называется, моя вещь.

Ах, будь что будет! Раз сегодня холодно, складываю шарфик вдвое и обматываю вокруг шеи… Теперь беретку… Платок в кармане… Перчатки…

— Мам, я пройдусь немножко. Что на рынке купить? Думаешь, не работает? Вообще, да, наверное. Ну, тогда в магазин, в «Зеленый дом», он точно работает. Да нет, там ненамного дороже; а у нас кефир кончился.