СТЕЛЛА. И ее уже никуда не возьмут учительницей! Ну, что же ей делать, что с ней будет?

СТЭНЛИ. Так она у нас до вторника. Как было условлено, ты ведь не забыла? А чтобы не было никаких недоразумений, я сам купил ей билет на автобус. Прямым сообщением!

СТЕЛЛА. Во-первых, Бланш ни за что не поедет автобусом…

СТЭНЛИ. Покатит, как миленькая, еще радехонька будет.

СТЕЛЛА. Нет, не покатит; нет, не покатит!

СТЭНЛИ. Покатит! Это мое последнее слово. Во вторник уедет, и никаких!

СТЕЛЛА. Что с ней будет? Куда ей деваться?

СТЭНЛИ. У нее все известно наперед — пойдет как по писаному.

СТЕЛЛА. Что ты хочешь сказать?

Все та же песенка Бланш.

СТЭНЛИ. Эй, канарейка! Распелась? А ну-ка давайте из ванной! Сколько раз повторять?

Дверь из ванной распахивается, со звонким смехом выпорхнула Бланш, но когда Стэнли проходит мимо, в лице ее мелькнул ужас. А он и не взглянул на нее, проходит в ванную, хлопнув дверью.

БЛАНШ (беря щетку дня волос). Ох, до чего же все-таки хорошо после долгой горячей ванны! Такая благодать… как прохладно, как легко на душе…

СТЕЛЛА (из кухни, печально и недоверчиво). Правда, Бланш?

БЛАНШ (с силой проводит щеткой по волосам). Да — такой прилив сил. (В руке ее весело зазвенел высокий стакан виски со льдом.) Горячая ванна да холодный виски — и вся жизнь предстает совершенно в новом свете. (Глянула из-за драпировки на Стеллу и перестает причесываться.) Что-то случилось! Что?

СТЕЛЛА (поскорее отворачиваясь в сторону). Ну что ты, Бланш, ничего не случилось.

БЛАНШ. Неправда! Случилось… (Расширившимися от страха глазами смотрит на Стеллу, та делает вид, будто поглощена приготовлением стола.)

Где-то далеко далеко пианино захлебнулось в бешеном пассаже и смолкло, словно мелодия со всего разгону налетела на что-то, сорвалась и — вдребезги…

Три четверти часа спустя.

За большими окнами — город, уже почти неразличимый в золотистых сумерках. Отблеск заката пламенеет на водонапорной башне или большой нефтяной цистерне, выходящей на пустырь, за которым открывается вид на деловую часть города. Она пунктирно обозначена вдали светящимися точками окон — зажгли свет или еще не погас на них закат. За столом — трое, невеселая праздничная трапеза идет к концу, СТЭНЛИ поглядывает мрачновато, словно задумал недоброе. СТЕЛЛА смущена и печальна.

На лице БЛАНШ застыла деланная, натянутая улыбка.

Четвертый прибор на столе так и остался нетронутым.

БЛАНШ (прерывая общее молчание). Отпустили бы хоть какую-нибудь шуточку, Стэнли. Ну, расскажите же что-нибудь, а? Что это на вас на всех вдруг нашло — не пойму. Потому что я отвергнута поклонником, да?

Стелла делает жалкую попытку рассмеяться.

Да, такого со мной еще не случалось, а опыт у меня немалый, и каких только мужчин я не знавала на своем веку, но чтобы самая настоящая отставка… Ха-ха! Не знаю уж, что и думать… Ну, расскажите же, Стэнли, анекдот, да посмешней. Нужно же разрядить атмосферу.

СТЭНЛИ. По-моему, до сих пор вы моих анекдотов не одобряли, Бланш.

БЛАНШ. Нет, если занятно и без непристойностей, то почему же?

СТЭНЛИ. Да где мне — у вас слишком тонкий вкус, еще не угодишь.

ЕЛАНШ. Тогда давайте уж я сама.

СТЕЛЛА. Правда, Бланш, расскажи! Тряхни стариной.

Вдали зазвучала музыка.

БЛАНШ. Ну, что ж… только что бы вам такое… Сейчас, сейчас, надо заглянуть в наш репертуар. Ах да! обожаю эти — из цикла о попугаях. А вы?.. Ну, ладно — об одной старой деве и попугае. Так вот, был у этой старой девы попугай, отчаяннейший сквернослов — такие знал виртуозные загибы, похлеще мистера Ковальского.

СТЭНЛИ. Х-ха!

БЛАНШ. И утихомирить этого попугая было только одно средство — набросить на клетку покрывало, тогда он решал, что настала ночь и пора на боковую. И вот как-то раз — а дело было утром — только старая дева откинула с клетки покрывало на день, как вдруг… кого бы вы думали, видит у входа?.. Священника! Ну, она со всех ног к попугаю и поскорее — покрывало на клетку, и только уже после этого впускает священника. Попугай себе сидит смирнехонько, тихо, как мышь; но стоило ей спросить гостя, сколько ему положить сахару в кофе, как тот вовсю; (свистит)… да как ляпнет: «Ну, черт его подери, и короткий же выдался нынче денек!» (Запрокинула голову, смеется.)

Стелла тоже делает безуспешные попытки казаться веселой.

Стэнли — ноль внимания на всю эту побасенку.

Он словно ничего не слышал, — тянется через весь стол, подцепил вилкой последний кусок торта и аппетитно пожирает его, ухватив прямо рукой.

Насколько я понимаю, мистеру Ковальскому не смешно.

СТЕЛЛА. Мистер Ковальский ведет себя по-свински и увлекся настолько, что до остального ему и дела нет.

СТЭНЛИ. Правда твоя, детка.

СТЕЛЛА. Как ты весь извозился — лицо, руки… смотреть противно! Иди умойся и помоги мне убрать со стола.

СТЭНЛИ (швыряет свою тарелку на под). А я вот как убираю со стола. (Крепко схватив ее за руку.) Не смей так обращаться со мной, брось эту манеру раз и навсегда. «Свинья… поляк… противный… грязный… вульгарный…» — только и слышишь от вас с сестрицей; затвердили! Да вы-то что такое? Возомнили о себе… королевы! Помните слова Хая Лонга[6]: «Каждый — сам себе король». И здесь, у себя, я — король, так что не забывайтесь! (Сбросил со стола чашку с блюдцем.) Вот, я убрал за собой. Хотите, уберу и за вами?

Стелла тихо заплакала. Стэнли величественно прошествовал к двери и, стоя на пороге, закуривает. За углом, в баре, заиграли черные музыканты.

БЛАНШ. Что здесь происходило, пока я принимала ванну? Что он тебе Говорил? Стелла!

СТЕЛЛА. Ничего! Ничего! Ничего!

БЛАНШ. Я догадываюсь — про нас с Митчем. Да, да, ты знаешь, почему Митч не пришел, и не хочешь сказать!

Стелла безнадежно качает головой.

Я позвоню ему.

СТЕЛЛА. Лучше не надо.

ЕЛАНШ. А я позвоню.

СТЕЛЛА (убитым тоном). Не стоит, Бланш.

ЕЛАНШ. Но ведь так же нельзя, должен же кто-то объяснить мне, в чем дело! (Метнулась в спальню, к телефону.)