Оба родителя одинаково наставляли своих милых деток:

— В женитьбе гляди в оба. Еще в Библии написано: жена — это та, кто встает рано, кто богатство в дом приносит, кто дом и мужа держит в руках.

Эти слова часто повторял Прахов. А я тогда уже увлекался античностью, захватили меня мифы и легенды Рима и Греции, уймы книжек перечитал: они пылились у тети Гриши в шкафах. И я однажды сказал Прахову:

— А ты прав по части жен. Даже Ювенал советовал: "Не бери ту жену, которая сморкается часто". То ли дело Гера была, жена Зевса, или Летона, другая его жена, — и я начинал рассказывать про эти удивительные любовные древние истории, и все рты раскрывали, а девочки прямо-таки балдели:

— Ну еще немножко. Ну расскажи…

В девятом классе я влюбился так сильно, что чуть не отдал Богу душу, когда она, моя Анжела, умерла. У нее, как и у Шидчаншина, был рак кожи. Она тихо умирала. А я плакал у ее кроватки, и она жалела меня:

— Не плачь, у тебя все будет хорошо. Ты вырастешь, и тебя обязательно полюбят, и ты будешь счастлив.

— Я никогда не буду счастлив без тебя.

— Я всегда буду с тобой, и там, может быть, мы встретимся. Я тебя буду ждать.

— Не хочу там. Я буду молиться, чтобы ты еще долго пожила и вылечилась.

И я действительно молился. Ходил в церковь. Выучил наизусть шесть молитв. Но Анжела все равно умерла. И с нею умерла частица моей души. Может быть, самая главная.

Я сердцем чувствовал, что Анжела умрет, но я не знал, что именно я буду повинен в ее смерти и что ее кончина будет столь мучительна. И Анжела знала, что ее дни сочтены, потому она и согласилась на столь безрассудное бегство из дома. Впрочем, это было не совсем бегство, поскольку Анжелу отпустили в гости к подруге, точнее к подругиной бабушке, которая действительно проживала в Гурзуфе неподалеку от моря. И у нас на всякий случай был адрес этой бабушки, который, к несчастью, не понадобился, поскольку нам в квартирном бюро была предложена квартира. Сначала «квартира» привела нас в ужас: это был крохотный сарайчик, где стояли две «койки», столик и один стул, для второго просто места не было. В этом сарайчике были электроплита, чайник и немного посуды. Хозяйка, двухдетная блондинка, дала нам ключ от туалета. Анжела покраснела, как рак, когда хозяйка объяснила, что многие отдыхающие пользуются общественным туалетом напротив, но у нее свой туалет, и если мы будем аккуратны, то она разрешит пользоваться ее туалетом, потому что по утрам в общественный туалет много народу, иной раз приходится занимать очередь в шестом часу утра, чтобы «освободиться» примерно к восьми, а то и к девяти часам.

— Наш туалет тоже не сахар, — пояснила хозяйка. — Но нашей уборной пользуются всего два подъезда и четыре флигеля, поэтому очередь значительно меньше…

Но какое же это было счастье, когда мы остались одни! Мы сразу оценили достоинства нашего сарайчика. Оказывается, он был построен по какому-то народному татарскому способу. Одна стена упиралась в каменный спуск, а сверху вместо крыши была, по сути, еще одна стена — мощный настил не пропускал ни влаги, ни тепла, ни света: в нашей маленькой хижине было прохладно, хотя на улице стояла сорокоградусная жара. Ночью Анжела замерзала и звала меня к себе. Она прижималась ко мне своим худеньким станом и всегда говорила: "Лежи спокойненько", и я боялся пошевелиться. Иногда мое тело не выдерживало покоя, и я крепко обнимал Анжелу, а она говорила:

— Только без глупостей. — Я до сих пор не знаю, что означали эти слова. А она всегда добавляла. — Я тебя сильно люблю.

Если бы она знала, как я ее любил! Нет, Анжела все знала. Она, должно быть, тоже была наделена даром предвидеть. Поэтому она часто плакала ночью. Я утешал, как мог.

А однажды, когда я сказал: "Мы найдем волшебный ключик", она побледнела, а потом улыбнулась (Господи, какая это была всевидящая и всепредсказывающая улыбка). Она сказала тогда:

— Не ищи! Никогда ничего не ищи!

Она еще много говорила о том, что божественные минуты любви и озарения даются человеку нечасто, может быть, один раз в две тысячи лет, поэтому надо помнить каждое мгновение жизни, помнить все, что тебя окружает: и это небо, и эти тюльпаны, и море, и эти теплые камни…

Она долго говорила, а в моих ушах стояли ее слова: "Никогда ничего не ищи…"

Я впервые тогда увидел Прахова-старшего с отцом Олега Шубкина на митинге.

Шубкин суетился. Он представлял Прахова:

— Выдающийся государственный ум! Честнейшая душа! Надежда народа! Кому-то хочется его скинуть! Помешаем, товарищи!

Потом Прахов кричал в толпу:

— Я демократ до мозга костей, мои сослуживцы и мои дети демократы, и нет среди нас места тоталитаристам. Мы за отмену привилегий. Сегодня я стоял в очереди за баночной селедкой, а моя жена за цветной капустой и японскими бюстгалтерами. Потом после работы мы будем просто так стоять в очереди, где ничего не продают. Мы будем стоять в знак солидарности со всеми очередниками. Я за то, чтобы все очереди в стране взять на строгий учет, чтобы из них комплектовать новую смену рабочих и крестьян. Я убежден: очередь должна быть обучающей, самоокупаемой и производительной. Время — деньги! Согласно моей программе в очередях мужчины могут толочь битое стекло, сбивать ящики и убирать мусор, а женщины и дети чесать языки и шерсть, вязать варежки и петь песни. Каждая очередь может иметь свой самовар, шашлычницу и соковыжималку. Такой подход даст нам возможность сохранить постоянный контингент очередников на многие годы!

Мне было тогда десять лет, и я поражался тому, какие у Прахова огромные зубы. Потом мне Паша расскажет, что отец в молодости перекусывал напильники, перегрызал на спор металлическую ограду, кованную из первокачественного чугуна. Со мною рядом тогда стоял Шубкин. Увидев огромные, похожие на клавиши старого рояля праховские зубы, Шубкин сказал:

— Он, если укусит!..

А Прахов между тем говорил:

— Мы приняли в двадцатом чтении сто шесть законов, отменяющих все существующие постановления. Теперь нашему Парламенту снова предстоит разработать новые сто шесть законов, чтобы потом их отменить.

Тогда, слушая Прахова, я впервые от его сына получил первый подзатыльник за то, что будто бы я невнимательно слушал его отца.

— Ты — войлок, параша! Куча навоза, — сказал он. — Когда ты подрастешь, мы тебя ошкурим!

— Почему ты так говоришь! — закричал я.

— Потому что ты мерлей и не наш!

— Я не мерлей! — сказал я. — А тебе за твои плохие слова вот что, — и я проколол булавкой его красный мячик.

Прахов набросился на меня, я увернулся, и он упал лицом в лужу. Все смеялись, а Прахов плакал. Я ему помог встать, и мы пошли вместе к нему домой. Когда мы переступили порог, Прахов навалился на меня с такой силой, что я не устоял. Мне нечем было дышать, и я потерял сознание. Когда я очнулся, Прахов мне сказал: