На вопрос Канаева, чем они запомнились и почему запомнились, чуть подумав, ответил: «Они учили нас думать!»

Обсуждение операции началось. Коренастый, с коротко постриженной шевелюрой и белесыми бровями, Неверов сидел молча, слегка подавшись вперед, и из-под насупленных бровей внимательно наблюдал за выступавшими. Он мне понравился. В его поведении не было ни суеты, ни бравады. От всей плотной, крепко сбитой фигуры уральца веяло силой и спокойствием. С ним было как-то уютно и даже спокойно. А вот о Шапореве, смуглолицем, темноволосом парне, выглядевшем старше нас, на этот раз не сложилось однозначного мнения. По-хозяйски расставив локти, даже потеснив соседей, не сидел, а восседал Юра Константинов. Он был выше всех ростом, с острым властным подбородком и каким-то пронизывающим, сверлящим взглядом. Рядом с ним пристроился Юра Соболев. Этот по сравнению со всеми выглядел щеголем. Симпатичный, слегка розовощекий, с живой мимикой красивого лица, с чубом русых волос, со слегка откинутой назад головой, он, казалось, восхищался самим собой. Гимнастерка плотно облегала его широкую грудь, на которой теснились награды. Со мной рядом на краешке стула примостился Женя Воробьев, добродушный, медлительный в движениях, но проверенный в боях товарищ. Любитель поразмышлять, всегда держащийся как-то в тени, приветливый и дружелюбный.

В процессе обсуждения Шапорев не молчал. Он, как и Соболев, внес некоторые уточнения и дополнения к рассказу Канаева. Юра же петушился, возражал всем, кто пытался предложить что-то другое, и стойко отстаивал свою точку зрения. Когда же приступили к обсуждению времени начала поиска — мнения разделились. Дышинский, слегка прищурившись, с улыбкой посматривал на спорщиков. Но вот он поднялся из-за стола и, хотя еще не произнес ни одного слова, все, как провинившиеся школьники, быстро смолкли. Он, как обычно, обобщил все высказанное при обсуждении и изложил план, учитывающий большинство предложений, а также назвал время начала поиска. Так результаты товарищеского обсуждения вылились в форму приказа, не ущемляющего самолюбия подчиненных. «Вам хорошо, Дышинский с вами советуется», — досадливо жаловались иногда разведчики из другого взвода нашей роты. И действительно, он всегда прислушивался к мнению опытных разведчиков, уважал и высоко ценил их навыки и знание поведения противника, особенно поощрял наблюдательность. Одновременно с этим и строго спрашивал с нас. А как же иначе! И все это он делал ради одного — как бы не ошибиться. При обсуждении плана поиска все равны — будь ты лейтенант или рядовой, ценится в первую очередь опыт, а не звание. Выслушивая наши доводы, он, подкрепляя ими свои соображения, брал из них для дела все заслуживающее внимания, отбрасывал лишнее. Но принятое решение командир проводил в жизнь без компромиссов.

Я все больше воочию убеждался, что работа разведчика для Дышинского стала его жизнью, он смотрел на нее как на обычное, хотя и сложное, дело. Командир четко представлял то, к чему готовил, на что посылал нас.

— В поиск сегодня идут, — и Дышинский начал перечислять: — Канаев, Соболев, Неверов…

Итак, группа из восьми человек. О старослужащих, с которыми бок о бок мы провели более полгода, я знал почти все. И они обо мне тоже. Здесь каждый на виду. И если у кого-то имеется «червоточинка», то он или сам уйдет из этого коллектива, или ему предложат уйти товарищи.

— Действуем с вечера, как только начнет смеркаться. Объект атаки — пулемет. Мой заместитель — Неверов. Неверову срочно связаться с саперами и просить двух опытных товарищей. Готовьтесь, ребята. Выход в 16.00.

На подходе к командному пункту батальона, на участке которого предстояло нам действовать, пошел снег. Медленно, как-то торжественно, на землю начали опускаться крупные пушистые снежинки. С вызванным на КП командиром минометной роты быстро договорились о сигналах и рубежах открытия огня. С пулеметчиками вопрос об огневой поддержке пришлось решать уже в сумерки.

Местность была мне незнакомой, и я с интересом осматривался. Канаев ориентировал меня, давал пояснения.

— Вон, с чердака того сарая, что около кустов, мы с ребятами и наблюдали, — показывал он мне рукой туда, где сквозь снежную пелену просматривались очертания развалин. — Здесь раньше был поселок, стояли дома. Теперь вместо улиц пустыри. Но видимость с сарая отличная. Правда, дыра на дыре во все стороны, — продолжал он, — сифонит так, что не приведи бог. Ощущение такое, будто находишься в трубе. Хорошо хоть морозы стояли слабые — иначе бы окочурился. Считай, с утра и до вечера лежали без движения. Впереди, за траншеей, простиралась нейтралка. Она была вспахана и перепахана снарядами и минами. И только снег укрывал все от нашего взгляда. Нейтральная полоса — это условное название территории между воюющими сторонами. Она, как правило, принадлежит тому, кто быстро изучит ее, сможет хорошо и быстро ориентироваться на ней в любое время. Разведчики-наблюдатели за несколько дней досконально не только изучили эту местность, но каждый метр прощупали цепким взглядом и теперь до мельчайших подробностей знают не только как подобраться к объекту, но и как отойти.

Смеркалось. Короткий зимний день догорал.

Где-то справа противно рыгал «ишак», так солдаты окрестили немецкий шестиствольный миномет, скрипучий звук поочередных пусков мин напоминал нам крик этого животного. Я слегка приподнялся над траншеей и тотчас: вжик… вжик… вжик… — просвистели над головой пули. За месяц пребывания на больничной койке я отвык от их разбойничьего посвиста, и неприятный холодок пробежал по спине. Но никто, кроме меня, на мины и стрельбу не реагирует.

— Вперед, славяне! — не по-уставному командует лейтенант. — Пора. За бруствером один за другим скрываются Неверов, Канаев, Шапорев, Дышинский, Константинов. Теперь и моя очередь. Последними уютную траншею покидают саперы. Ползем. Пока тихо. Изредка, словно спросонья, короткой очередью полоснет где-то автоматчик. В ответ ему прострочит пулемет. И снова на передовой устанавливается напряженная, робкая тишина. Ползем друг за другом с интервалом в три-четыре метра. Хотя снег и мешает ползти, но под уклон к реке движемся довольно быстро. Сверху снег мягкий, рассыпчатый, его легко разгребать. Снизу — плотный, спрессованный. Несмотря на мороз, спина и лоб вскоре стали потными. А снег повалил еще гуще. Это хорошо. Скатываемся на лед. Морозы были небольшими, и лед, надежно укрытый снегом, еще не нарос, не окреп. Поэтому он под нами слегка потрескивает, но мы по одному, ползком быстро преодолеваем ручеек и устремляемся к берегу, под обрыв. Хоть обрыв и невелик, но все же укрытие от глаз и пуль противника. Дальше, вправо, обрыв постепенно заканчивается, и за ним метров на сто пятьдесят тянется пологий берег. Это самое уязвимое для нас место — ведь немцы рядом, особенно опасен выдвинутый вперед пулемет.

Сквозь снежную круговерть удается различить чернеющие на фоне снега по самой бровке берега проволочные заграждения врага. За ними, на удалении метров сто, проходит первая траншея. Несколько часов назад все это я видел на схеме, а теперь воочию, на местности. Что казалось простым и ясным на схеме, теперь было во сто крат сложнее и опаснее. Опаснее не для собственной жизни. Для нас страшнее другое — срыв операции. Со своим положением мы давно смирились и были готовы к тому, что не сегодня, так завтра, может, придется разделить участь многих своих товарищей — быть убитыми или оказаться на госпитальной койке. А чем мы лучше других? Каждый из нас делает общее дело. И наши жизни принадлежат не нам, а великой цели, которой мы служим. И если наступит роковая грань между жизнью и смертью, то у нас будет только одно желание — подороже отдать свою жизнь, не осквернить душу трусостью.