одной стороны – критик чрезвычайно резко высказывается о гегелевской систематике: «Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был верен ему ‹…›, мирясь с расейскою действительностью, хваля Загоскина и подобные гнусности»[159]. В своем неприятии логизированного, системного понимания мира Белинский порой едва ли не предвосхищает стилистику откровений Подпольного человека: «Благодарю покорно, Егор Федорович (обычная для участников кружка Станкевича пародийная русифицированная форма имени Гегеля – Георг Фридрих. – Д. Б.) – кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, – я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий и истории»; «судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (то есть гегелевской Allgemeinheit)»[160].

Буквально на следующей странице письма Белинский переходит к разговору о своей «систематической» статье: «В № 3 “Отечественных записок” ты найдешь мою статью – истинное чудовище! пожалуйста, не брани, сам знаю, что дрянь. Чувствую, что я голова не систематическая, а взялся за дело, требующее строжайшей последовательности»[161]. Более того, оказывается, что статья основана на идеях только что обруганного «Егора Федоровича», да еще в изложении Каткова: «Катков оставил мне свои тетрадки – я из них целиком брал места и вставлял в свою статью. О лирической поэзии почти всё его слово в слово»[162].

Как же мотивирует Белинский столь явный парадокс – создание статьи на основе теории, в которую он более не верит? Вот как: «Если я не дам (новой. – Д. Б.) теории поэзии, то убью старые, убью наповал наши реторики, пиитики и эстетики, – а это разве шутка? И потому охотно отдаю на поругание честное имя свое»[163]. Как видим, Белинский ощущает антитеоретический питерский дух и, хотя явно не удовлетворен своей попыткой дать системную картину родов и видов поэзии, не может смириться с угрозой, нависшей над тем, что долгие годы было главным содержанием жизни для него и его московских друзей. «Оглашенный» снова стремится доказать свою компетентность – даже ценой двойного плагиата, использования катковских «тетрадок» с выписками из Гегеля.

Десятилетие, прошедшее под знаком тяготения московской журналистики к университетской науке (1826–1836), продолжало давать о себе знать и в дальнейшем, когда, как уже отмечалось, невозможно стало говорить о «внутримосковской» журнальной полемике, а основные разногласия обнаружились уже между мнениями журналистов в обеих столицах империи. Важно в итоге наших рассуждений подчеркнуть, что различные функциональные характеристики теоретического знания в московской и петербургской критике сказывались не только в «литературном поведении» основных участников журнальных споров, но и в «поэтике» статей и рецензий, в различии самих подходов к анализу художественного текста.

Через год после опубликования в «Отечественных записках» запоздало гегельянской статьи Белинского вышел в свет первый том гоголевской поэмы «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Для сравнения «московской» и «петербургской» манер оценивать литературное произведение мы обратимся к трем разборам «Мертвых душ»[164]. П. А. Плетнев начинает свою статью с констатации абсолютного отсутствия в гоголевской поэме какой бы то ни было целенаправленной тенденции, стремления следовать некой доктрине: «У него <Гоголя> в искусстве не видно уже авторского усилия приблизиться к определенной цели, как, например, навести читателя на любимую идею ‹…›»[165]. Свой метод пристального вглядывания в детали поэмы Плетнев с самого начала противопоставляет критике, действующей по общепринятым правилам. Так, Плетнев учитывает неоспоримое мнение о том, что критику, пишущему о «Мертвых душах», следовало бы неодобрительно подчеркнуть сравнительное несовершенство драматургии, «неразвитость действия». Однако «критика, на теории основанная, и критика, рождающаяся в минуты созерцания самих явлений (NB: курсив мой. – Д. Б.), часто не соглашаются между собою. ‹…› Все правила сами по себе, конечно, должны быть хороши, потому что рождаются от долговременных наблюдений. Но применение правил есть опыт, зависящий от сил каждого. Кто их <правил> условия сознает сам собою, тот и действует успешно; а кто ловит их и бессознательно применяет, тот производит одну механическую работу, ничего не творя художнически»[166].

Укажем теперь на противоположный вариант «петербургского антитеоретизма». В черновом варианте рецензии на «Мертвые души» Сенковский создает фельетонную ситуацию, по сути дела заранее предопределяющую итоговую оценку[167]. Статья о поэме Гоголя замаскирована под… рецензию на сборник сказок «Тысяча одна ночь». Рассказывая историю «Шехерзады» (так! – Д. Б.), критик передает ее разговор с визирем, пытающимся внушить претендентке на звание супруги султана «Шехрияра», что жестокий владыка наутро умерщвляет всех своих новоприобретенных жен: «Милая дочь моя! воскликнул тогда мудрый визирь в совершенном отчаянии: я боюсь, чтобы по милости твоей самонадеянности не случилось с тобою того же, что случилось [с одним самонадеянным писателем] непомерным тщеславием одного сочинителя, который, написав нечистоплотный роман в пошлом роде Поль-де-Кока, вздумал гордо назвать его поэмою.

– А в чем, спросила Шехерзада, состоит притча о непомерном тщеславии сочинителя ‹…›?»[168]

В ответ собеседник Шехерзады рассказывает о том, как бык по имени Силич, верблюд Горбунов и осел Разумникович ведут неторопливый спор о достоинствах некоего сочинения, в котором легко узнаются «Мертвые души». Дискуссия персонажей притчи весьма напоминает спор между «двумя русскими мужиками» на первой странице поэмы Гоголя, а также некоторые другие сцены книги.

В печатном варианте рецензии Сенковского резкость оценок несколько смягчена[169], однако сам принцип построения текста остался непоколебленным. Рецензент не приводит ни малейших аргументов в пользу своих соображений, его оценки верны уже потому, что они могут иметь (и действительно имеют) место. Как видим, хвала и хула петербургских рецензентов «Мертвых душ» в равной степени не основаны на стремлении аргументировать свои доводы серьезными теоретическими соображениями, ссылками на авторитетные теоретические концепции и т. д.

Для подтверждения нашего тезиса о принципиально различном отношении к теории московских и петербургских критиков достаточно привести начало первой (из двух) статей о «Мертвых душах», написанных С. П. Шевыревым. Критик начинает как раз с констатации бессилия любых произвольных мнений о литературном произведении, оценок, не основанных на четко осознанных критериях. «Странная участь постигает поэтическое произведение, когда оно из головы художника выступит в полном своем вооружении[170] и перейдет в собственность читателей! Художник успокоился и, предав свое создание в жертву толпе, отошел от него в святилище души своей: тут и начинается тревога внешняя. Масса читателей рвет на куски живое целое создания ‹…› миллионы точек зрения наведены на него: каждый с своих собственных подмостков ‹…› вытягивается, чтобы кинуть взгляд на явление, поразившее все очи. Одни безотчетно восхищаются им, другие безотчетно его порицают. Там из норы