По собственной воле отец зашел в церковь один-единственный раз — во время отпуска в Париже, Кевину тогда было лет четырнадцать-пятнадцать. Нотр-Дам, в каком-то смысле — главная церковь мира. “Оставь надежду всяк сюда входящий”, сказал отец, проходя в церковные врата. Это было очень давно, но Кевин до последнего слова помнил, что отец сказал про цитату. “Не Библия, но тоже хорошая книжка”.

Кевин вытер слезы, улыбнулся воспоминанию, и тут органист снова заиграл. “A Whiter Shade of Pale”. Отец в принципе питал отвращение к любой музыке, написанной после 1959 года, но Кевин знал, что ему нравились сентиментальные шестидесятнические баллады “Прокола Харума”.

Кевин поднялся и подошел к гробу. Молча положил цветок рядом с отцовским портретом, молча постоял. Тридцать секунд, может — минуту в молчании, ни о чем не думая. Потом слезы вернулись, и Кевин вышел.

Себастьяна не было видно; наверное, удалился, когда началось прощание. Улучил минуту и улизнул, пока другие были заняты собой. Вера огляделась и недовольно покачала головой, после чего шагнула к Кевину и обняла его.

— Не понимаю я Себастьяна, — сказала она. — Он же твердил, что хочет повидаться с тобой, а сам взял и удрал… Кевин, прими мои соболезнования. Ты как?

— Да нормально.

— Я вижу — тебе тяжело… — Глаза у Веры покраснели и заблестели. Траурная церемония подействовала даже на нее. — Прогуляемся?

Кевин кивнул, и они в молчании двинулись по дорожке. Вера спросила, как дела на работе. Со времен полицейской академии Вера была для Кевина кем-то вроде неофициального наставника. И очень поддержала его, когда Кевина сначала отстранили от дела, а потом перевели в другой отдел. Вера всегда видела его насквозь, ему не удавалось скрыть от нее ни одной проблемы. Рано или поздно она их отыскивала — может, потому, что и через десять лет после ухода на пенсию оставалась отличным полицейским.

Кевин стал рассказывать, что с переводом на новую должность стало получше, но в то же время и похуже, потому что, когда приходится всматриваться в опыт жертв, вся дрянь проступает еще отчетливее.

— Значит, работаешь с людьми, а не пялишься в экран, — констатировала Вера и протянула ему пачку сигарилл. Кевин взял пачку и, пока искал зажигалку, коротко рассказал о поиске двух девушек, чью личность полиция так и не установила.

Пока Кевин раскуривал сигариллу и кашлял от едкого дыма, Вера изучала его.

— Я бы хотела побольше услышать об этих девушках. Как насчет поужинать сегодня в “Пеликане”? Уже ноябрь, а мне не хочется идти туда одной.

У Веры и отца установилась традиция — раз в год ужинать в кабачке “Пеликан” в южной части города, так они отмечали каждый свою пенсию. Папа вышел в отставку пятнадцать лет назад, Вера — на пять лет позже, и оба ушли на пенсию в ноябре.

— Давай, — согласился Кевин.

Вера пообещала заказать столик на семь часов. Когда они вернулись к часовне и уже собирались прощаться, между ними вклинился брат Кевина, который неизвестно зачем так и торчал возле часовни.

— И что… Стуран удалось продать?

Родительский дом, виллу на Стура Эссинген, недавно выставили на продажу, и, если верить риелтору, предложения уже пошли.

— Скоро продадут. Получишь свою долю.

— Хорошо… — Брат улыбнулся. — Не исчезай, Костнер. Рад был повидаться.

Вот, значит, зачем он задержался. Кевин улыбнулся в ответ:

— И я рад.

Широкая спина брата стала удаляться. Радом с братом шагал дядя-извращенец.

Они о чем-то тихо беседовали. О чем, интересно?

А вдруг и брат тоже… Нет, не может быть.

— Кевин, ты чего? — Вера встала рядом с ним.

Видишь мужика, который так беззаботно шагает рядом с братом? Знаешь, что он сделал со мной, когда мне было девять лет?

— Ничего, — ответил Кевин и затушил сигариллу. — Ну, до вечера. Я скучал по тебе.

Кевин достал телефон, сунул в уши наушники и двинулся прочь. По радио анонсировали программу, в которой будет обсуждаться тема иммиграции.

Вскоре Кевин потерял из виду последних из тех, кто пришел почтить память отца. Вокруг начали появляться другие надгробия. Мусульманская часть кладбища, надписи на могилах гораздо скромнее. Кевин обратил внимание на то, что за могилами здесь ухаживали не так тщательно.

Темой радиодебатов были иммигранты из стран Евросоюза, в первую очередь цыгане из Румынии и Болгарии; они всё более многочисленными толпами ехали в Швецию, чтобы там попрошайничать. Один из участников передачи уверенно утверждал, что причина растущего недоверия местных жителей к нищим всего одна — расизм, но ему тотчас же возразили.

“Те, кто испытывает отвращение к нищим, видят в них себя. Вот как выглядели бы они сами, если бы у них не было дома, денег, не было иллюзий. Им страшно, что они сами могут очутиться на улице”.

Кевин подумал про дядю. А вдруг он ненавидит дядю потому, что боится сам сделаться таким же?

Вдруг он боится, что в душе каждого мужчины, и в нем самом тоже, таится потенциальный насильник?

Во рту стало кисло, как от изжоги; Кевин остановился и сделал глубокий вдох. Откуда у людей такая уверенность во взглядах на вещи, почему они настолько убеждены, что знают себя? Кем был бы он сам, живи он, например, в Германии в тридцатые годы? А вдруг он через несколько лет возненавидит мусульман, если все прочие станут их ненавидеть?

Кевин оглядел мусульманские могилы. Трава не подстрижена, осенние листья не убраны. Что это — неумение обихаживать могилы, или просто надо, чтобы они выглядели, как есть? В глазах Кевина могилы были неухоженными, но кто-нибудь другой, возможно, увидел бы нетронутый человеком покой.

Одно из надгробий, ближе всех к ограде, покосилось, словно вот-вот упадет. Тут же Кевин увидел, что еще одно, с изображением покойного, изуродовано вандалами до неузнаваемости, а чуть поодаль испохаблены сразу несколько. Кто сделал это и зачем?

Кевин тут же с неудовольствием понял, что ответы будут разными — смотря кому задашь этот вопрос. Мусульмане сами изуродовали, скажет один, намекая на запрет изображать живые существа. Другой с той же уверенностью скажет, что это дело рук ксенофобов, а третья машина по производству мнений выдаст: вот он, результат смешения культур. И все будут стоять на своем. Их вера — их убеждения.

Верить в Бога означало знать, что Бог существует. Вера оказалась столь сильна, что перестала быть верой, но продолжала так называться. Однако в большинстве контекстов слово “вера” означает, что человек вовсе не уверен в том или этом. Человек предполагает, строит догадки, воображает.

Дебаты по радио продолжались.

“Все более обычными становятся самые отчаянные способы проникнуть в нашу страну. Пример — мужчина (чья личность пока не установлена), которого нашли мертвым на мосту Лильехольмсбрун в Стокгольме. По словам полицейских, мужчина выпал из самолета, он прятался в люке шасси. Самолет летел из Брюсселя и уже заходил на посадку в аэропорту Броммы, когда…”