очень тонки!» На этом ария и кончалась, однако это не мешало мне принимать живейшее участие во всем, повсюду совать свой нос, пребывать в блаженном волнении и знать, конечно, всю оперу наизусть. А там и хоры, и хороводы, и пляски! А для этого надо собираться на репетиции, примерять костюмы, отплясывать все эти польки и кадрили — это ли не была радость жизни!

Спектакль состоялся у московских богачей Киворкиных, в особняке которых была своя маленькая сцена и зрительный зал. Наполненный элегантной публикой, он навсегда запечатлелся в моей памяти.

Среди красивых дам и кавалеров особенно выделялась экспансивная и экстравагантная княгиня Н.[32], о которой чуть позже я расскажу особо. В первом ряду я как сейчас вижу крестных моих младших братьев и сестры, ближайших друзей моих родителей, необыкновенно толстую Наталью Степановну Кознову и ее красивого супруга Петра Петровича — помещиков, хлебосолов страстных любителей искусства, в доме которых перебывали все знаменитости — не только русские, но и иностранные.

Вот — баронесса Энгельгардт с ее милым и породистым лицом, с лорнеткой в руках и вечной бархоткой на шее. А вот и Михаил Акимович Слонов[33] — композитор, друг моих родителей с длинной черной бородой, похожий на Ландрю дамский сердцеед, а рядом с ним — тучный Юрий Сахновский[34].

Прислонившись к стене, стоит загадочный красавец Мамонт Дальский[35] — наш великий русский трагик. А кто этот улыбающийся человек с копной белых волос и черными нависшими бровями? Да это же Станиславский![36]

А вот Зорина-Попова[37], бывшая опереточная примадонна, — уже старенькая, седая, но все еще незаурядная личность, и потому, глядя на нее, невольно задаешь себе вопрос: «Кто это?» А вот и ее современница и соперница, знаменитая когда-то каскадная актриса Серафима Бельская[38] — маленькая, очень прямая, слишком прямая, в рыжем парике и старомодном корсете.

И вот, наконец, очаровательно улыбающийся нарядным красавицам, Шаляпин, а рядом с отцом — Алексей Максимович Горький[39] — застенчивый, сутулый, как-то сам по себе.

Все это я вижу через дырочку в занавесе. У меня бьется сердце, когда я смотрю на эту разряженную публику, и я ощущаю настоящее волнение: «Господи, не опозориться бы!» Но сердце бьется радостно. «Главное — что папа скажет», — и я чувствую, что волнуется и он.

Он всегда волновался, когда мы, дети выступали. Волнение его выражалось, как ни странно, в подтрунивании над нами, но в шутках его проскальзывали весьма дельные советы, которые мы наматывали себе на ус, а именно: играй искренне, думай, о чем говоришь, а не просто болтай заученные слова, не придумывай игру, а вдумывайся в персонаж.

Спектакль прошел с оглушительным успехом и впоследствии был повторен еще раза два в пользу кого-то или чего-то — теперь уже не помню.

Княгиня H.

Появление княгини H., бывавшей у нас довольно часто, всегда сопровождалось большим шумом. Еще в передней слышался ее зычный низкий голос, оттуда разносились восклицания, возгласы, раскатистый, как гром, смех, шуршание ее шелкового платья с длинным трэном.

Княгиня была роста весьма высокого, сложения крепкого и полноты, пожалуй, чрезмерной. Княгиня была блондинкой с большой головой и крупными чертами лица, вся в локонах и кудельках, перетянутых лентой, откуда в парадных случаях торчала эгретка или колыхались бриллианты.

Любимым цветом ее платьев был серый: от темного до самого светлого gris perle{32} и почти белого, особенно, когда она появлялась на театральных премьерах или больших приемах. Она всегда была наряжена в шелк, кружева, атлас, бархат или тафту. Драгоценности блистали V нее на груди, в ушах, на пальцах, на шее и в волосах. Она действительно сияла и была настоящим «сиятельством». Ей «сиять» полагалось так я — тогда маленькая девочка — думала.

За ней блистающей и шумной, следовал ее прямой молчаливый секретарь — высокий, сухой, как палка, лысый, с остатками седых волос, в челном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и с лицом не выражающим ровно ничего. Когда она приезжала к нам, он шел за ней, нагруженный подарками pour les chers enfants{33}. Мы выходили друг за другом сделать книксен, à la princesse{34}, которая сгребала нас в свои могучие объятия, прижимая к пышной груди и неизменно царапала нам лица своими бесчисленными брошками и прочими цацками.

Ее фавором неизменно пользовался брат Борис, которого она тискала, приговаривая: «Ah, le petit ange, ah, le polission!»{35} И все мы были для нее «les petits choux, des amours, des petits trésors»{36}.

— Bonjour, ma beautée, Iolà!{37} — протягивала она руки маме, и, когда появлялся отец (кульминационный момент), она воздевала руки к небесам и голосам, сдавленным от эмоций, восклицала:

— Le voilà! L'Incomparable, l'unique, le grand!!!{38}

В этот момент казалось, что она вот-вот упадет на колени, но отец поспешно подхватывал la très chère amie{39}, и она замирала в объятиях своего кумира.

В дореволюционной России было заведено преподносить артистам ценные подарки от поклонников их таланта. Подарки княгини Н., которая была несметно богата, бывали поистине царскими. Невозможно перечислить их все, но вот один из них упомянуть все же стоит: лира из чистого золота, перетянутая золотой же лентой, на которой сияли бриллиантовые буквы — «Шаляпину». Помимо подарков, она неизменно после каждого спектакля посылала отцу очередную лопнувшую от аплодисментов лайковую перчатку.

Появление княгини Н. в ложе бенуара тоже было зрелищем не совсем обыденным. Этого появления москвичи ждали, и на ее ложу направлялись лорнеты и бинокли. И вот она торжественно возникала в ложе: на голове — диадема, ее серо-белое атласное платье — в замысловатых скидках. Сразу она никогда не садилась. Скинув соболей, которых подхватывал секретарь, и обнажив могучие полные плечи и грудь, усыпанную драгоценностями, она стояла некоторое время, обводя гордым взором зрительный зал, и, подняв лорнет к чуть близоруким глазам, едва наклоняла голову в ответ на поклоны. От каждого движения, каждого вздоха и поклона ее несметные драгоценности трепетали и переливались блеском огней.

Однажды во время антракта мы пошли поздороваться с ней. Княгиня сидела, довольно широко расставив колени, ибо ее полнота мешала соединить их. Вокруг ее шеи в несколько рядов закручивалась нитка жемчуга, ряды которого ниспадали до самого пола, где и завертывались крендельком. А у дверей ее ложи, скрестив руки на груди, стоял ее телохранитель в красной черкеске и черной папахе, с