грач. Изба давно завалилась, один передний угол торчал с куском крыши, со многими слоями щепы. На нем и сидела черная птица. Втянула голову в плечи, не встревожилась, увидев человека. Может, и не видела…

Старик, мелко щупая ногой, спустился по обледеневшим деревянным ступеням. Дунай, побрякивая цепью, кивал когда-то рыже-черной, а теперь седой облезлой мордой со слеповатыми глазами, пытаясь унюхать, что там у него сегодня. Сегодня было, как и вчера — картошка вареная с кусочком старого сала — Колька, дай бог ему здоровья, осенью привез мешок свиных обрезков. Большой мохнатый пес благодарно вильнул хвостом. Васька, просыпаясь, выбрался из собачьей будки, оттягивал поочередно задние лапы. Когда-то кот тоже был большой, черный и пушистый. Облез от старости. Старик считал кота старее себя, тот своей пушистой задницей напоминал ему древнего, выжившего из ума дедка, который портки до половины надел, а дальше забыл, да так и идет. Старик прямо смеялся над ним — было занятно, что есть кто-то, кто старше и слабее, за кем хочешь не хочешь, а надо ходить. И нет ничего хуже, когда самый старый ты.

Он перехватил чугунок ловчее и стал переливать. Дунай, как и хозяин, забыл уже, когда ел жадно и помногу, и теперь сидел на расстоянии и посматривал на своих друзей. На старика, который его кормил и брал с собой в лес, и на Ваську, с которым они много лет уже спали в одной будке, когда бывало не очень холодно. В холода кот уходил к старику.

Васька направился было к миске, но дед пихнул его в бок. Кот и внимания не обратил. Сел и стал вылизываться со сна. Потом поднял на деда круглую голову, уши на ней были давно отморожены, и мявкнул что-то сипло и грубо.

— Я тебе дам… иди за мышами вон сходи! — выругался беззлобно старик и стал распрямляться, покряхтывая. С утра его всегда кособочило, иногда, правда, и целый день…

Он вернулся в избу, постоял, раздумывая. Потрогал шершавое тепло печки, заглянул внутрь и закрыл задвижку. Печка, занимающая почти четверть избы, была небеленая, осенью подмазанная глиной и растрескавшаяся уже, а так и небеленая. Дома ничего делать не хотелось, лучше на улицу. На солнышко морозное посмотреть.

Старик надел уличные валенки с глубокими галошами, неторопливо застегнул фуфайку до самого верха, шапку завязал под подбородком и вышел на крыльцо.

Ему повезло, что один жил в Тупиках. С Катей лучше было, оно ясно, но когда Катя померла, он остался один на всю деревню. Летом в два дома приезжали дачники, но они к нему редко заходили, а уж с осени до весны он жил один. Никто не мешал.

Цветущее, синее и желтое грибное лето сменялось серой мокрой осенью, потом дождь превращался в снег, мело, изба трещала от морозов, день становился короток… а потом опять являлось тепло, снега тяжелели и садились, речка вздувалась, поднимала лед, бурлила грязной водой… и снова все пробивалось сквозь мертвую корку, распускалось и наливалось жизнью. Из года в год. Умершее оживало, и все возвращалось на круги своя. В этом круговороте был большой смысл, и его приятно было наблюдать.

Сам старик жил иначе, он шел сквозь эти круги жизни, внешне все слабее в них участвуя, на самом же деле все больше и больше им принадлежа. Ему оставался последний шаг — тоже как-нибудь иначе устроиться в этом мире. Он чувствовал, что это совсем неплохо.

— Как же так? — приставал какой-нибудь выпивший заезжий рыбачок. — Одному-то скука, дед!

Старик и не пытался ничего объяснить. Вот сейчас он знал, что ничего не будет делать, а ему будет хорошо. Так хорошо, что лучше не надо. И никто его не будет принуждать ни к чему. Раньше он от работы так бывал доволен. От скошенного, валками лежащего луга, вспаханного поля или высокой морозной кучи наколотых дров у дома. Когда-то они радовались, даже выпивали по маленькой с Катей, если у них что-то появлялось, а теперь он перестал любить вещи. Не надо ничего уже было, и от этого, оттого, что ничего ему не надо, было хорошо. Мог взять и пойти, куда хочет. Как в детстве или даже лучше, потому что в детстве все равно что-то надо от жизни — не тебе, так отцу с мамкой. А теперь вот, слава богу, ничего не надо.

Он взял лыжи, увязанные веревочкой, и краем обледеневшей дорожки стал осторожно подниматься за избу, в огород. Дунай всегда заранее знал, куда старик пойдет, и теперь лежал в той стороне рядом с дорожкой. Старик нагнулся и легко расстегнул ветхий ошейник.

Васька не пошел, раньше всегда до озера с ними ходил по дедовой лыжне, иногда проваливался по самые уши, замирал, недовольно обернувшись, и Дунай его носом под брюхо выпёхивал… теперь не пошел. Да и сам старик ни разу в этом году не сходил на рыбалку. С лыжами на плече он тащился мимо старого дровника, полного трухлявых, сгнивших от времени и почти негодных уже дров, мимо сенного когда-то сарая, куда он каждый год подкашивал свежего сена. Он не знал, зачем косит, ворошит, а потом носит это сено взамен старого — ни коровы, ни коз давно не было. Может, и для запаха. Заезжим рыбакам, не знавшим деревенской жизни, нравился запах свежего сена в сарае. Они хранили там свои резиновые лодки и удочки, а иногда и ночевали… Старик раньше знал их по именам, а потом перестал различать — люди и люди. И они перестали обращать на него внимание. Сами чинили сенник, заходили в дом, брали или оставляли ключи.

Старик уже вышел за осек[1], но остановился. Назад обернулся. Посмотрел на старые ветлы над речкой, они едва различались за тихо сыплющимся снежком. Судя по тишине, грачей и там не было. Улетели, зима, значит, возвращается, — в который уже раз шершавая эта мысль поерзала в голове. Старику не хотелось, чтобы они улетали. Он и сейчас-то шел поглядеть, нет ли где проталин в полях, где им было что поклевать.

Когда долгую зиму просидишь, когда ночи такие длинные, что и не знаешь иногда, утро ли, вечер, то уж, конечно, соскучишься. Весной и Колька со своей автолавкой начинает к нему заворачивать, хоть раз в неделю, а бывает. Зимой почти не ездит. Дорогу не чистят.

Деревня никогда не была большой, хотя иногда ему казалось, что была. Дорога — когда-то брусчатка, мощенная ровным камнем, — подходила к Тупикам сверху из Мишелевского леса, в середине